И город и станция, заметно опустелые и притихшие, продолжали жить под неспокойным небом войны обычною своею жизнью.

Клавдия, как всегда, ходила на дежурства, очень не любила сменять Якова, и не хотела уходить от старой невозмутимой Марьи Ивановны, и беспокоилась, что от Павла не было писем. Она старалась отогнать страшные мысли и работала изо всех сил.

И все-таки иногда ей вдруг представлялось, что ничего не было — ни короткой незабываемой ночи на озере, ни прощания у насыпи. «Он вернется», — говорила себе Клавдия, упрямо сводя брови и стараясь подавить тревогу.

Но день шел за днем, писем не было, и Павел оказывался среди тех, о ком говорили: «Как в воду канул». Тоска исподволь нарастала в Клавдии, завладевала ею, настигала в какие-то минуты слабости и отчаяния.

И вот горе обрушилось на нее с неудержимой силой. Это случилось в предрассветный час, в конце смены, когда она сидела одна в душной, затемненной комнатке телеграфа.

Всю ночь она работала старательно и с увлечением. Когда же были приняты и переданы телеграммы, подсчитана касса, сделаны все записи в журнале, Клавдия принялась за уборку комнаты: тщательно протерла жесткие листья фикуса, собрала бумажки со стола, подмела пол. Она двигалась по комнате, лихорадочно ища, чем бы занять себя. И все же настала минута, которой так страшилась Клавдия.

Она села, сложила руки на коленях, несколько минут глядела прямо перед собой и вдруг повалилась головой на стол.

В этой позе ее и застала Марья Ивановна. Добрая старуха так растерялась, что сняла пенсне и пошла к Клавдии с осторожностью, словно по воде.

Та подняла лицо, перекошенное, залитое слезами, и уткнулась в рукав Марьи Ивановны.

— Ну-ну… — пробормотала старуха, ни о чем не спрашивая и только поглаживая Клавдию по волосам.

Клавдия дрожала и судорожно глотала слезы. Скоро она поднялась, оправила волосы, виновато, неловко поцеловала Марью Ивановну и, не сказав ни слова, вышла из аппаратной.

Площадь перед вокзалом была пустынной, ветер закручивал легкие космы пыли, и розовые, слабые отсветы зари лежали на седом булыжнике.

Клавдия постояла на площади, ни о чем не думая, ничего не желая. Она очень устала, жарко горели наплаканные глаза, и звенело в ушах. Именно в этот момент за ее спиной возник мерный звук шагов. Она вздрогнула, оглянулась. На площадь со стороны вокзала, уверенно ставя ногу, входил отряд людей с винтовками. В первом ряду правофланговым шел седобородый, могучий в плечах дед, и рядом с ним Клавдия с удивлением увидела бывшую свою одноклассницу, толстую Нюру Попову — Бомбу.

Прошагав на середину площади, отряд браво повернулся, перестроился, и люди по команде, один за другим, упали на одно колено. Нюра Бомба, вся розовая от усердия, целилась прямо в Клавдию.

Как только командир, невысокий, с парабеллумом на поясе, скомандовал «вольно», Клавдия подошла к Нюре и ослабевшим, ломким голосом спросила:

— Учишься?

— Да-а!.. — сказала Бомба, удивляясь бледности Клавдии и странному блеску припухших ее глаз.

— Ты, наверное, партизанкой будешь, — протяжно, с завистью сказала Клавдия. — Счастливая! Уйдете в лес, за Боровку. Там такие сосны, что и днем темно, хоть свечу зажигай…

— Откуда ты знаешь? — шепнула Бомба и почему-то оглянулась на своего соседа по шеренге, бородатого старика, который теперь курил, привалясь спиной к стенке облупленного киоска.

Клавдия не замечала смущения Нюры. Она думала о чем-то своем, и худенькое ее лицо постепенно стало розоветь.

— Слушай, — сказала она порывисто, с силой стиснув мягкую ладошку Бомбы. — Возьмите, возьмите меня с собой.

Бомба посмотрела на нее добрыми, немного навыкате, озабоченными глазами и неуверенно сказала:

— Просись у командира!

Клавдия не раздумывая стремительно пошла через площадь. Бомба догнала ее и схватила за рукав.

— Какая ты… — укоризненно сказала она. — Нельзя так, сразу-то. Еще меня ругать станут… Знаешь что? Тебе надо через комсомол проситься. Иди к Степанову, в райком.

Клавдия как-то жалко, одними губами, улыбнулась Нюре и, заметно прихрамывая от усталости, быстро зашагала по шоссе.

Так она шла, решительно сдвинув брови, до знакомого белого двухэтажного особнячка. Но, ступив на крутую лестницу, настолько оробела, что едва не повернула обратно. Павел приходил сюда каждый день, и товарищи из райкома, наверное, еще хорошо помнят его голос, его походку, его смех…

Она с трудом заставила себя подняться по лестнице, деревянные ступеньки которой оглушительно скрипели, и сначала попала в пустую светлую прихожую со множеством дверей. За одной из дверей слышался сухой, клецкающий треск машинки. Клавдия вошла и срывающимся голосом спросила Степанова. Ей сказали, что она должна подождать, потому что Степанов занят. Клавдия послушно опустилась на скамью.

Только теперь она заметила странный беспорядок в комнате. Три высоких шкафа стояли, раскрытые настежь. На столах лежали вороха толстых папок и бумаг. За одним из столов сидела девушка с беленьким капризным лицом и губастый парень в выцветшей военной гимнастерке. Парень диктовал какое-то удостоверение. Девушка печатала очень рассеянно, парень то и дело тыкал пальцем в клавиатуру, показывая нужную букву.

— А я все-таки пойду, — сказала девушка, снимая с валика готовую бумагу. — Возьму машинку и пойду.

— Мама заплачет, — насмешливо возразил парень. — Закладывай-ка лучше чистый лист. И хорошую копирку.

— Вот увидишь, пойду, — глуше, с обидой, повторила девушка. — Ну, давай, диктуй!

— «Партизанская клятва», — медленно произнес парень. — Сверху, крупно, и подчеркни.

— Ой! — оживилась девушка и показала глазами на комнату Степанова: — Это тот привез? Кудрявый?

— Не привез, а принес. И даже, вернее, пронес — через фронт, — неохотно объяснил парень и сердито оглянулся на Клавдию. — Болтлива очень, а тоже в партизаны собираешься…

Клавдия смущенно опустила голову. Она, кажется, мешает? Но все равно она должна увидеть Степанова.

— «Я, красный партизан, даю свою партизанскую клятву… в том, что буду смел», запятая, «дисциплинирован», запятая, «решителен и беспощаден к врагам», точка…

Клавдия жадно вслушивалась.

— «Я клянусь, что никогда не выдам своего отряда, своих командиров, комиссаров и товарищей-партизан, всегда буду хранить партизанскую тайну, если бы это даже стоило мне жизни…»

— «…если бы это даже стоило мне жизни», — прошептала Клавдия.

Она еще не знала, что скажет Степанову. Но ей вдруг представилось, что партизанская клятва будет непременно нужна ей самой. У нее была отличная память, профессиональная память телеграфистки, но сейчас она так боялась упустить хотя бы одно слово, что несколько раз повторила, шевеля губами:

— «Я буду верен до конца своей жизни своей родине, партии, я клянусь…»

В этот момент в комнате у Степанова что-то резко стукнуло, и дверь, скрипя, немного отошла. Клавдия невольно заглянула в комнату и увидела чью-то спину и светловолосый затылок.

— «…Если я нарушу эту священную партизанскую клятву», запятая, «то пусть меня постигнет суровая партизанская кара», точка. Это почему «партизан» с большой буквы? Где у тебя резинка?

— Партизан — потому и с большой буквы! — упрямо сказала девушка. — Ну ладно! Сотру!

В комнате возникла недолгая тишина, нарушаемая шелестом бумаг.

— Ну, так как же? — неторопливо, с угрозой произнес густой голос за дверью.

Это говорил Степанов. Дверь оставалась неприкрытой, и Клавдия по спине, по опущенным плечам вдруг узнала Якова, сутуло стоящего у самого порога.

— Ты вот ему повтори, что на площади-то сказал.

Степанов говорил о сидевшем в комнате третьем человеке, которого Клавдия не видела. Впрочем, ее сейчас всецело занимал Яков. Он все больше сутулился, точно хотел сделаться совсем незаметным.

— Ну? — настойчиво пробасил Степанов.

Якова вроде бы повело, — это было заметно даже со спины, по тому, как встопорщилась синяя его рубаха.