До сих пор её освободитель ни разу не взглянул на пленницу. Для него она была несчастным существом, которое его вмешательство избавило от ужасной смерти; но ему было жаль её, как женщину, прошедшую через жестокие страдания; однако к жалости не примешивалось ни капли желания узнать, кто это, спасённое им человеческое существо. Прежде чем удалиться, он положил туго набитый кошелёк возле того места, где она лежала, и ласково сказал:

— Послушай моего совета, девушка: не принимайся больше за дурное дело. В другой раз, может быть, не окажется никого, кто мог бы выручить тебя. Пойдём, Гарри, уже поздно! — Спустившись с лестницы, он подошёл к дрожавшему Абре. — А ты, бездельник, забирай свои пожитки, палатку и все свои мошеннические приспособления и уходи отсюда как можно скорей! Страже я прикажу охранять тебя. Если же через час ты всё ещё будешь здесь, то буяны опять вернутся, и уж тогда ничто не спасёт тебя и твоей девушки.

Не дожидаясь ответа, герцог направился к реке, но, проходя по лужайке, неожиданно почувствовал, что его схватили за плащ; быстро обернувшись, он ничего не увидел, так как луна скрылась за набежавшим облаком, но услышал что-то похожее на рыдание, и до его слуха донёсся шёпот:

— Ты спас мне жизнь. Она теперь твоя. Я отдаю её тебе! Отныне, когда бы я ни вопрошала звёзды, я всегда буду молить Бога, чтобы твоей судьбой управляла самая прекрасная из всех звёзд!

Герцог ласково улыбнулся, мягким движением высвободил свой плащ и, не проронив ни слова, продолжал свой путь.

Никогда за всю свою долгую жизнь не была её светлость герцогиня Линкольн в таком ужасном положении. Головной убор съехал у неё на бок, а полное, покрытое бесчисленными морщинками лицо выражало глубокое огорчение.

— Дальше, дальше! — повторяла она, задыхаясь от волнения.

Перед нею стояли, обнявшись, две хорошенькие молоденькие девушки, раскрасневшиеся от волнения. Стройные, в плотно охватывающих талию корсажах, в юбках с фижмами, с блестящими локонами, выбивавшимися из-под лёгких кружевных чепцов, две прелестные фрейлины строгого двора королевы Марии.

Сидя в высоком кресле с прямой спинкой, герцогиня Линкольн нервно стучала по ручкам кресла своими полными пальцами, на которых сверкали драгоценные кольца.

— Что же вы не продолжаете, милая Элис? — с нетерпением проговорила она. — Эта девочка просто уморит меня!

— Вспомните, ваша светлость, ведь вечером было очень темно, — продолжала Элис, с трудом переводя дух. — Мы с Барбарой прогуливались вдоль низкой стены, как вдруг тучи разошлись, и мы увидели внизу, совсем... О, я не могу ничего больше сказать... я так люблю её!

— Продолжайте, дитя моё! — сказала её светлость, глаза которой, всегда добрые и ласковые, теперь смотрели сурово и строго.

— Это, миледи, Барбара её видела, — слабо возразила Элис, — а я не верю, чтобы это была Урсула.

— Она была с головы до ног закутана в тёмный плащ, — вмешалась другая молодая девушка. — Когда мы окликнули её, она посмотрела наверх, но, заметив нас, бросилась бежать вдоль берега.

— А тут опять набежали облака, и мы больше ничего не видели, — заключила Элис. — Барбара могла ошибиться.

Барбара кивнула головой в знак согласия. Смущение всё более овладевало молодыми девушками. Они вовсе не хотели выдавать отсутствующую подругу и, увлёкшись рассказом о вчерашнем вечере, слишком поздно спохватились, что собирали грозные тучи над головой ничего не подозревавшей Урсулы. При всём своём добродушии герцогиня Линкольн очень строго относилась к своим обязанностям. Доверяя ей образование женской половины придворного штата, королева выразила желание, чтобы её фрейлины и статс-дамы для всех служили примером благовоспитанности и были образцом добродетелей...

Ещё до коронования королевы Марии Гемптон-коурт оживился: во дворце всюду слышался весёлый смех; снова начались спортивные игры, турниры, пышные ужины и балы, как в лучшие годы правления Генриха VIII. Молодёжь, притихшая в последнее время по причине политических неурядиц, с увлечением принялась веселиться, и сама королева, успокоившись за свою судьбу, изъявила молчаливое согласие на восстановление блеска двора своего покойного отца.

Вначале герцогине Линкольн нелегко было справиться с хорошенькими, любящими веселье, но не привыкшими к дисциплине молоденькими аристократками; всё же, благодаря своему неистощимому добродушию и ласковому обращению, ей скоро удалось завести известный порядок. Однако с прибытием леди Урсулы Глинд дело разладилось. Урсула обладала таким независимым и не подчинявшимся дисциплине характером и в то же время была так ласкова и нежна, что все выговоры герцогини Линкольн потеряли всякую силу. Урсула нисколько не боялась её, ласкалась и целовала, и герцогиня чувствовала себя по отношению к ней совершенно бессильной.

Когда открылось, что своевольная девушка, в сопровождении бесхарактерной, недалёкой Маргарет Кобгем ходила, прикрыв лицо маской, на истмольсейскую ярмарку, с её светлостью чуть не сделался удар. Всего ужаснее было то, что уже распространился слух об этом приключении. К счастью, до ушей её величества ещё не дошли известия о том, что одну из фрейлин видели вечером совершенно одну вне пределов дворцовых владений; между придворными кавалерами об этом тоже не было ещё речи.

— Какой скандал! — жалобно стонала герцогиня. — Я не переживу, если об этом узнает её величество. Королева так строга в отношении нравственности, так благочестива! Как раз теперь во дворце живёт кардинал; что подумает он о нравах английского двора?

— Поверьте, ваша светлость, — сказала Барбара, желая успокоить герцогиню, — что Урсула сделала это просто из шалости, из глупого любопытства. Она слишком горда, чтобы унизиться до какого-нибудь любовного приключения.

— Она тщеславна, а тщеславие — плохой советчик, — сказала герцогиня, качая седой головой. — Если же девушка из любопытства уходит из дома вечером... одна... О! — И её светлость с таким ужасом всплеснула руками, что обе девушки не на шутку испугались за судьбу, ожидавшую Урсулу Глинд, и сочли долгом вступиться за неё.

— Это совсем невинное любопытство, — с жаром сказала Элис. — С бедной Урсулой чрезвычайно дурно обращаются.

— Дурно обращаются! — воскликнула её светлость.

— Конечно! Она — невеста герцога Уэссекского, — с негодованием продолжала девушка, — а ей никогда не позволяют видеть его. Как только его светлость должен явиться к королеве, её величестве изволит говорить: «Леди Урсула, вы можете удалиться, вы мне не нужны».

Приняв надменный вид и высокомерно поджав губы, хорошенькая леди Элис Рэнфорд вдруг стала похожа на сердитую сорокалетнюю матрону.

— Фи, как не стыдно, дитя моё! — сурово сказала герцогиня. — Передразнивать её величество!

— Элис говорит правду, — вмешалась Барбара, — всё делается для того, чтобы помешать встрече Урсулы с его светлостью, а мы играем роль козлов отпущения в этой глупой интриге.

— Барбара, я запрещаю вам так говорить.

— Я ведь не говорю ничего непочтительного, но это для всякого очевидно. Зачем в такой чудный день нас держат в этой мрачной комнате, когда во дворце кардинал и все иностранные послы? Отчего нам не позволено присутствовать на турнирах? Отчего? — И Барбара с нетерпением топнула маленькой ножкой.

Герцогиня была поражена таким взрывом гнева.

— Оттого, что её величество так приказала, дитя, — сказала она, стараясь успокоить девушек. — Её величеству не всегда нужны все её фрейлины.

— Это ровно ничего не значит, — возразила Барбара, — и ваша светлость слишком умны, чтобы верить этому.

— Вы глупое дитя и...

— Значит, все мы глупы, потому что все мы это видим. Чтобы Урсула не встречалась с герцогом Уэссекским, её всегда удаляют, и для приличия некоторые из нас должны разделять её участь.

— И нет ничего удивительного, что Урсула желает видеть человека, за которого она должна выйти замуж, если не хочет идти в монастырь, — храбро докончила Элис.