В одну минуту герцог был уже на коленях, осторожно ощупывая неподвижно лежавшее тело; убедившись, что несчастный молодой человек упал лицом вниз, он как мог осторожнее повернул его на спину. Вдруг ему почудилось, что в комнате есть ещё кто-то, и он заметил неясные очертания белой фигуры, такой же неподвижной, как и убитый человек, между тем как шум приближавшихся шагов становился всё слышнее. Уже доносились отдельные голоса:

— Сюда!.. Нет, не туда!.. Во дворе... Нет! Это в приёмной.

— В окно! — с внезапной горячностью шепнул герцог Уэссекский белой фигуре. — Здесь не высоко... Скорей! Бегите, ради Бога, пока не поздно!

В нём говорил только инстинкт. Ему казалось, что это — Урсула, но всё же в окружавшей его тьме он видел не ту, которая незадолго перед тем нанесла смертельный удар его любви, а зелёные рощи парка, гвоздики и стройную фигуру в белом с невинным лицом и короной золотых волос. Его страстная любовь к этой Урсуле уступила место безграничному ужасу, не только от содеянного ею, но и от мысли, что она будет схвачена стражей и с позором уведена, как какая-нибудь полоумная или бродяжка. Теперь он знал, что ничто не вытеснит из его сердца образа Урсулы. Его огромная любовь к ней умерла, но смерть иногда сильнее жизни. Он снова указал на окно и шепнул:

— Скорей! Ради Бога!

Девушка кинулась к нему.

— Нет, нет! — отстранил её герцог. — Бегите!

Нельзя было терять ни минуты. Осознав наконец опасность, Мирраб бросилась к окну и взглядом измерила расстояние, отделявшее её от находившейся под окном террасы; потом она с ловкостью кошки спрыгнула с окна и исчезла в темноте в тот самый момент, когда двери в приёмную широко распахнулись, и в комнату с факелами в руках ворвались испуганные люди — придворные, стража и слуги.

— Воды! Доктора! Скорей! — приказал герцог Уэссекский, поддерживая голову дона Мигуэля.

— Что случилось? — спрашивали со всех сторон.

В одну минуту герцог был окружён, и комната наполнилась светом. Тогда из дверей налево раздался мягкий, вкрадчивый голос:

— Что случилось?

— Испанский маркиз... — пробормотал кто-то из толпы.

— Ранен? — спросил тот же голос.

— Нет! Боюсь, что убит, — спокойно ответил герцог Уэссекский.

Присутствующие невольно расступились, и обладатель вкрадчивого голоса тревожно произнёс: «Я читал свои молитвы, когда услышал шум. Что здесь случилось?» — и кардинал Морено приблизился к мёртвому телу своего друга. Постояв безмолвно около него несколько мгновений, он воскликнул:

— Ваша светлость! Как...

— Увы, ваше преосвященство! — сказал герцог. — Дон Мигуэль де Суарес скончался.

Некоторое время кардинал молчал, затем нагнулся и поднял что-то с пола.

— Но как всё это случилось? — спросил один из придворных.

— Верно, дуэль? — подсказал другой.

— Нет, не похоже на дуэль! Шпага и кинжал дона Мигуэля не вынуты из ножен, — тихо сказал кардинал, а затем обратился к стоявшему рядом с ним начальнику стражи. — Не может ли этот кинжал объяснить тайну? Как вы думаете, сын мой? — спросил он, подавая ему какой то маленький предмет. — Я только что поднял его здесь.

Взяв из рук кардинала кинжал, капитан внимательно осмотрел его. Ближайшие его соседи заметили, что капитан вдруг вздрогнул, и рука, державшая кинжал, тоже задрожала.

— Кинжал вашей светлости! — наконец сказал он, протягивая герцогу оружие. — На рукоятке вырезан герб вашей светлости.

За этими словами последовало мёртвое молчание. Озадаченный герцог машинально взял кинжал из рук капитана; на лезвии ещё была видна кровь дона Мигуэля.

— Да, это мой кинжал, — прошептал герцог.

— Ваша светлость, без сомнения, может объяснить... — снисходительно начал кардинал.

Герцог Уэссекский уже готов был отвечать, но в этот момент в разговор вмешался один из стражей.

— Мне показалось, что сейчас какая-то женщина бежала через сад, — обратился он к своему начальнику. — Я не мог хорошо разглядеть её, но видел, что она была в белом и быстро пробежала вдоль террасы, недалеко от этого окна.

— Тогда ваша светлость, может быть, скажет нам... — мягко настаивал кардинал.

— Я ничего не могу сказать вашему преосвященству, — холодно возразил герцог Уэссекский. — Я всё время был в этой комнате и не видел поблизости никакой женщины.

— Ваша светлость находились здесь одни с маркизом де Суаресом? — с глубоким удивлением сказал кардинал. — Женщина...

— Здесь не было никакой женщины, — с твёрдостью произнёс герцог, — я был с глазу на глаз с маркизом де Суаресом.

В зале снова воцарилось мёртвое молчание. Вышедшая из-за туч луна осветила группу людей, с благоговейным ужасом отступивших от покойника и стоявшего возле него знатнейшего герцога страны, который только что сознался в убийстве.

Первый пришёл в себя начальник стражи.

— Кинжал вашей светлости... — в смущении начал он.

— Ах да! Я и забыл, — спокойно сказал герцог Уэссекский, поднимаясь с колен, а затем вынул шпагу из ножен и, переломив её о колено, бросил обломки на пол. — Я готов следовая за вами, капитан, — произнёс он с присущей ему гордостью и в то же время с той приветливостью, благодаря которой всегда удивительно легко было общаться с ним.

Присутствовавшие молча почтительно расступились, чтобы дать дорогу его светлости герцогу Уэссекскому, покидавшему комнату в качестве тюремного узника.

В молчаливом уединении Тауэра[36] герцог Уэссекский имел много времени обдумать своё положение. Только один роковой осенний вечер — и какие перемены в его судьбе! Вчера он был первым джентльменом Англии, которого многие любили, некоторые боялись, но все уважали, как истое воплощение национальной гордости и национального величия, а сегодня? Но о своей собственной судьбе, о позоре, обрушившемся на него, герцог почти не думал. При философском взгляде на жизнь он до сих пор сохранял беззаботность игрока, который всё поставил на карту, всё проиграл и доволен, что может покинуть зелёный стол. В те времена жизнь вовсе не считалась таким неоценимым сокровищем, как мы привыкли думать. Может быть, нельзя было бы утверждать, что одна только вера помогала герцогу так легко переносить неожиданное и трагическое завершение его блестящей карьеры, но она, несомненно, дала ему спокойный, лишённый горечи образ мыслей философа, для которого жизнь не имеет больше цены. И действительно, какую цену имела теперь для него жизнь? На этой мысли герцог останавливался с горечью не потому, чтобы боялся смерти или огорчался выпавшим на его долю позором; нет, его печалили обман женщины и утрата иллюзий.

С одной стороны — его «Фанни», чудное воплощение девичьей чистоты, кокетливая, нежная, с честными, ясными голубыми глазами и искренней, весёлой улыбкой; с другой — Урсула Глинд, с обнажённой грудью, с пылающими (только не от стыда!) щеками, влажными от выпитого вина глазами, слабо протестующая против властного прикосновения дерзкого испанца, чтобы через несколько минут отмстить ему с неистовой грубостью уличной женщины, которая настолько пьяна, что не может понять своё преступление. Что-то внутри говорило герцогу, что это — не та женщина, которая гадала на маргаритках и дрожала от наслаждения при звуках пения птиц, и не та, которую он полюбил в один миг и которую поцеловал в безумную минуту небесного блаженства. Возможность обмана ни разу не пришла герцогу в голову. Всё было подстроено с дьявольской хитростью, и нужна была сверхъестественная проницательность или холодный ум бесстрастного математика, чтобы догадаться, в чём дело. Одно лишь сознавал герцог вполне отчётливо — что в первый раз в жизни он полюбил так, как только может любить человек, и что любимая женщина оказалась в его глазах развратной лгуньей. Он принуждён был этому верить. Разве он не видел её собственными глазами? Да и кому могло прийти в голову, что на свете могут быть два лица, настолько похожие друг на друга? Он придумывал для преступницы всякие объяснения и оправдания, кроме единственно верного. Она могла помешаться, могла не отвечать за свои поступки, — да, но сознательно, добровольно стать развратницей — никогда! У неё была двойственная натура, которою попеременно управляли то ангелы, то дьяволы!