— Если был такой слух, — смело начала Урсула, — то он ложный, ваше величество.

— Так это не вы, дитя, несколько дней назад, переодетая или в маске, не знаю... вечером вышли из дворца в сопровождении леди Маргарет Кобгем, намереваясь посетить какое-то публичное увеселение, кажется, ярмарку? — холодно спросила королева.

— Это правда, но...

— Вы, значит, не отрицаете?

— Я не отрицаю, ваше величество. Но у меня не было дурного намерения.

— Послушайте эту девушку! Что же хорошего в вашей встрече с некоторыми придворными джентльменами при обстоятельствах, вовсе не соответствующих доброй славе английских девушек?

— Разве маркиз де Суарес осмелился...

— Мы не называли маркиза, дитя, хотя, по правде сказать, джентльмен может на всё осмелиться, если девушка забывает собственное достоинство. Но довольно об этом. Я предостерегаю вас в ваших же интересах. Маркиз — не в обиду будь сказано его преосвященству! — обладает всеми недостатками своей расы. Мы предостерегаем вас против этих отношений, не делающих чести вашей скромности.

— Ваше величество, — гордо начала Урсула, но королева не позволила ей говорить; ей хотелось, чтобы Урсула удалилась униженная, с поникшей головой, с трудом глотая слёзы стыда.

Об одном лишь жалела Мария — что герцог Уэссекский не мог быть свидетелем этой сцены. Выпрямившись во весь рост и откинув назад голову, она надменно указала на галерею и воскликнула:

— Молчите, леди! Ступайте!

Урсуле оставалось только повиноваться. Медленно поднималась она по лестнице, горя негодованием; но слёзы, которые она тщетно старалась подавить, были вызваны не резкими словами королевы, а мыслью, что всё это слышал герцог Уэссекский. Что мог он подумать? Идя вдоль галереи, она слышала, как королева сказала:

— Герцогиня, прошу вас на будущее время строже следить за вверенными вам молодыми девицами. Мне стыдно перед послами иностранных держав за поведение леди Урсулы.

Со слезами бессильного гнева леди Урсула скрылась за дверью.

Подождав немного, кардинал приблизился к королеве.

— Ваше величество, мне кажется, вы приняли всё происшедшее слишком серьёзно. Вы изволили упомянуть о маркизе де Суаресе. Могу вас уверить, что он слишком гордится благосклонностью к нему леди Урсулы, чтобы относиться к Англии с упрёком.

Хотя честное сердце герцогини Линкольн возмутилось против этих уверений, в лживости которых она была глубоко убеждена, но она не посмела ничего сказать; однако в глубине своего по-матерински мягкого сердца она твёрдо решила при первой возможности горячо заступиться за Урсулу и отстоять её честное имя от возведённых на неё кардиналом обвинений.

Лицо королевы прояснилось, когда кардинал упомянул имя молодого испанца вместе с именем Урсулы, и в первый раз после сегодняшнего неприятного разговора она подарила его любезной улыбкой.

— Ваше преосвященство справедливо заметили, что этот вопрос вовсе не имеет такого серьёзного значения, — милостиво обратилась она к нему. — Герцогиня, мы поговорим об этом завтра. Милорд кардинал, желаем вам покойной ночи. — Она уже собиралась пройти мимо него, но вдруг остановилась и решительно спросила: — Ваше преосвященство проводите сегодня последнюю ночь во дворце?

— Не думаю, ваше величество, — спокойно ответил кардинал. — Я надеюсь ещё несколько дней провести в высоком обществе вашего величества.

— Но клубок всё ещё запутан, милорд.

— Он будет распутан, ваше величество.

— Когда?

— Кто знает? Может быть, сегодня вечером.

Любопытство королевы было сильно возбуждено, но кардинал не собирался удовлетворить его. Минуту спустя Мария Тюдор удалилась в сопровождении фрейлин и герцогини Линкольн.

Весь разговор между Марией Тюдор и Урсулой Глинд длился, вероятно, не более нескольких минут, но герцогу Уэссекскому они показались вечностью. В эти короткие минуты перед ним раскрылось женское непостоянство и женский обман. Его очаровательная, таинственная, неуловимая Фанни была леди Урсула Глинд. Ему невольно припомнились дерзкие намёки молодого испанца, высказанные полчаса назад в связи с именем леди Урсулы. Нет, не может быть, чтобы его Фанни с её простодушными голубыми глазами, с маленькой, почти детской головкой, украшенной роскошными золотистыми волосами, была та самая женщина, которую королева только что упрекала в нескромных поступках. «Неужели маркиз де Суарес осмелился?..» Это был её голос, голос Фанни. Зачем назвала она это имя? Значит, она знала его? Она не отрицала, что встретилась с ним на истмольсейской ярмарке, и лишь спросила, осмелился ли он... А испанец с дерзким пожиманием плеч сказал, что «знакомство перешло... в дружбу».

Эти намёки возмущали герцога. Он желал только видеть её, спросить; ведь она скажет ему правду, а он поверит всему, что скажут эти милые уста, которые он сегодня целовал. Теперь он чувствовал себя спокойным, веря в неё; его поддерживала его великая любовь. Он подошёл к двери и хотел открыть её, но она оказалась запертой... Почему?

Она была смущена ещё до прихода королевы; может быть, не хотела позволить ему сказать перед всеми то, что он намеревался сказать. В волнении она, вероятно, заперла дверь на ключ. Но ведь он исполнил бы её желание, и хотя ему очень хотелось выломать дверь, чтобы снова увидеть её, но на этот раз он удержался. Затем он услышал, как королева предостерегала молодую девушку против маркиза, а она, его любовь, ничего не сказала в свою защиту. Герцог напрягал слух до последней степени, но услышал только: «Ваше величество...» и затем грозное: «Молчите, леди...» Больше он ничего не слышал. Она должна была знать, что ему всё слышно, и ничего не сказала. Герцогу было непонятно, как можно молча страдать от ложного обвинения, и он решил, что это была слабость, вытекавшая из сознания собственной вины.

Наступила минута молчания, пока Урсула поднималась по лестнице, но шелест её платья не долетал до герцога, и он не знал, ушла ли она, или ей приказано было оставаться в зале, пока не удалится королева. Он не знал, когда и как встретит её, а лишь понимал, что не станет упрекать её, и боялся собственной своей слабости, если она окажется виновной. Такая любовь, какою любил герцог, может делать мужчин трусами. Он глубоко страдал от неизвестности. Молчание становилось ему невыносимо. Вдруг ему показалось, что ключ тихо повернулся в замке.

После ухода королевы в зале остался только кардинал.

«На этот раз моя проницательность не обманула меня, — думал он. — Его светлость сидит в укромном уголке, и, если бы я не замкнул дверь, он ускорил бы развязку, которая привела бы королеву Марию в ярость, и завтра испанскому послу и мне пришлось бы возвращаться в Испанию».

Его преосвященство внимательно прислушался; ниоткуда не доносилось ни единого звука. Бросив взгляд вокруг, он убедился, что леди Урсулы нигде не было; тогда он осторожно вложил ключ в замок и немного подождал. Почти тотчас дверь сильно потрясли изнутри.

— Кто там? — спросил кардинал, предварительно отойдя в самый дальний угол.

— Клянусь Пресвятой Девой, — послышался из-за двери громкий голос, — кто бы вы ни были, но, если не откроете мне двери, она разлетится в щепки.

Перейдя через зал, кардинал повернул ключ и через секунду стоял лицом к лицу с герцогом.

— Его светлость герцог Уэссекский? — прошептал он, притворяясь изумлённым.

— Он самый, милорд, — отозвался герцог, стараясь скрыть смущение от человека, которого считал своим смертельным врагом. — Ну, если бы ваше преосвященство не открыли двери, я окончательно потерял бы терпение, — прибавил он с хорошо разыгранной весёлостью.

— Драгоценный случай, который не скоро может опять подвернуться вашей светлости, — сладким тоном заговорил кардинал. — Ах, я живо помню, как в дни моей юности меня также заперла... леди, не уступавшая вашей в красоте.

Если он и сомневался, оказала ли предшествовавшая сцена роковое влияние, то при первом взгляде на герцога все его сомнения развеялись как дым. Герцог смертельно побледнел, а выступившие на висках жилы и дрожавшие руки свидетельствовали, каких усилий стоило ему сохранить внешнее спокойствие.