— Нет, это — не трагедия, ваше величество. Людям и получше меня случалось губить свою жизнь. Прошу вас, не думайте больше обо мне!

— Не думать о вас, дорогой милорд! — с упрёком произнесла Мария. — Да я ни о чём другом и думать не могу с той ужасной ночи, когда мне сказали, будто вы...

Что-то сдавило ей горло и помешало продолжать.

С глубоким уважением, но и с жалостью смотрел герцог Уэссекский на одинокую, пожилую, своенравную женщину, любившую его с материнским самоотвержением. Не была ли она в десять тысяч раз достойнее той развратницы, образ которой наполнял его сердце? Одну женщину он уважал, другую должен был презирать, и всё-таки готов был пожертвовать жизнью, честью, добрым именем ради того, чтобы спасти недостойный предмет его безграничной любви от публичного позора.

Вероятно, промелькнувшие в его голове мысли отразились у его на лице, так как внимательно следившая за ним Мария с горечью сказала:

— Я знаю, милорд, что ваше молчание относительно этого таинственного дела вызвано рыцарским желанием защитить другого- женщину... Подумайте!..

— Я обо всём подумал, — с твёрдостью возразил герцог, — и умоляю ваше величество...

— Нет, не вы, а я умоляю, — с жаром перебила королева. — Взглянем прямо в лицо действительности. Неужели вы считаете всех глупцами, которые способны поверить вашей выдумке? В ту ночь видели, как из дворца через террасу бежала женщина. Кто она? Откуда явилась? Никто не видел её лица, слуги не догадались побежать за нею, но некоторые из придворных готовы поклясться, что это была... леди Урсула Глинд.

В первый раз после роковой ночи герцог Уэссекский услышал это имя; на один миг он утратил свою ледяную холодность, и Мария заметила, что он нахмурился.

— Её допрашивали, — продолжала королева, — но она хранит упорное молчание. Верьте, милорд, что вы с рыцарским самоотвержением спасаете негодную развратницу.

Но к герцогу Уэссекскому уже вернулось самообладание.

— Ваше величество ошибается, — спокойно возразил он. — Я ничего не знаю о леди Урсуле и своим признанием не хочу никого спасать.

— Не настаивайте на этом бессмысленном признании!

— Ваше величество, оно уже в руках моих судей и написано моей собственной рукой.

— Вы возьмёте его обратно.

— Зачем? Я сделал его добровольно, в здравом уме и владея собой, без малейшего к тому принуждения.

— Вы возьмёте его обратно, потому что я прошу вас об этом, — мягко сказала Мария, встав с кресла и подходя к нему, и, когда он также хотел встать, она удержала его, положив ему руку на плечо и продолжая тем же мягким тоном: — Выслушайте меня, милорд, я всё обдумала. Глупые предрассудки и ложная скромность не должны оказывать влияние в таком важном вопросе. Я готова пожертвовать спасением моей души ради вашего оправдания.

— Ваше величество...

— Нет, прошу вас, не тратьте этих драгоценных минут на напрасные протесты, которым я всё равно не поверю. Ни один здравомыслящий человек в Англии не считает вас виновным, а на основании вашего признания пэры должны вас осудить, чтобы удовлетворить правосудие. И вы, милорд, примете смерть с ложью на устах!

— С правдой, — твёрдо возразил герцог Уэссекский, — потому что я убил маркиза де Суареса.

— Нет, с ложью! — страстно воскликнула Мария. — И это будет ваша первая и последняя ложь в жизни. Но оставим это! Я не хочу больше терзать вашу гордость, заставляя вас повторять чудовищную ложь. О, если бы я могла вырвать тайну у бессердечной девушки! Если бы я была таким королём, как мой отец, я бы пытала её, бичевала, жгла, рвала на части, но добилась бы от неё правды!

Королева вся дрожала; её глаза были полны слёз.

Герцог взял её за руку. В эту минуту природная жестокость Марии, которою она впоследствии ознаменовала своё правление, за что получила название Кровавой, заглушила в ней всякое мягкое чувство. Вздрогнув от прикосновения руки герцога, она остановилась, пристыженная, что он видел её в таком состоянии.

— До появления Урсулы Глинд при дворе у вас находились для меня ласковые слова, — прошептала она, словно извиняясь за буйную вспышку. — Ах, вы никогда не любили меня! Да и какой мужчина полюбит такую старую, как я, женщину, некрасивую, капризную, в которой к тому же под королевской мантией кроется жестокость? Но прежде у вас было ко мне тёплое чувство, милорд, а спокойная любовь, без страсти, иногда бывает счастливой. Я скоро заставила бы вас забыть последние ужасные дни, и никто не посмел бы сказать ничего дурного о супруге английской королевы, — шёпотом докончила она.

Герцог не мог видеть её лицо, но во всей фигуре этой высокомерной, властолюбивой женщины выражалась такая глубокая скорбь, что он почти с благоговением преклонил колена и нежно поцеловал её дрожащую, горячую руку.

— Дорогая моя королева, — грустно произнёс он, — я всегда был и буду самым преданным из ваших подданных, но разве вы не видите, что мне невозможно принять ту высокую честь, которой ваше величество удостаивает меня?

— Вы отказываетесь? Значит, в вас нет ни капли любви ко мне?

— Я слишком высоко чту свою королеву, чтобы допустить её очернить своё чистое имя. Если бы, признав себя виновным, я был оправдан по желанию вашего величества, всякий мог бы сказать, что королева спасла своего возлюбленного, а потом вышла замуж за преступника.

— Если я рискую своей честью, то никто не осмелится...

— Честь уже утрачена, дорогая королева, если поставлена на карту.

— Но я спасу вас! — с всё возрастающим волнением воскликнула Мария. — Спасу, несмотря на все ваши признания, хотя бы вы сто раз оказались преступником, спасу вас потому, что я — Мария Тюдор и в Англии нет закона выше моей воли!

Гордость и страсть сделали её почти красивой. Любовь к герцогу Уэссекскому была единственным чувством, что смягчало жестокость этой сложной натуры, но, как истая Тюдор, она хотела бы сама руководить его судьбой, по своему капризу.

Быстро поднявшись с колен, герцог стоял теперь лицом к лицу с нею, полный гордого достоинства, и с твёрдостью произнёс:

— Прежде чем позор падёт на нас обоих, ваше величество, последний герцог Уэссекский будет похоронен как самоубийца.

Он смело встретил взор королевы, желая, чтобы она знала, что даже в эту решительную минуту, будучи принуждён выбирать между короной и эшафотом, он не изменит твёрдым убеждениям, которыми руководился всю жизнь; что никогда не сделается фаворитом Марии Тюдор, любящей его, но обладающей всеми недостатками Тюдоров. Нет, лучше погибнуть от руки палача!

Всё это королева прочла в его глазах и поняла, что окончательно проиграла дело. Заметив это, герцог почувствовал к ней невольную жалость.

— Верьте, моя дорогая повелительница, — мягко сказал он, — что память о ваших добрых словах будет поддерживать меня до самой смерти. А теперь, из жалости ко мне, прикажите позвать стражу и... разрешите мне удалиться.

— Я не считаю это вашим последним словом, милорд, — в отчаянии настаивала Мария. — Подумайте...

— Я много передумал, ваше величество, — сдержанно ответил он. — В конце концов, что есть в жизни привлекательного? Честь королевы Англии и моё собственное самоуважение были бы слишком дорогой ценой за такую незначительную вещь.

В эту минуту в дверь дважды постучали, и королева с трудом заставила себя сказать:

— Войдите! В чём дело?

— Лорд сенешаль[37] прибыл во дворец, ваше величество, и смотритель Тауэра требует узника.

— Хорошо. Можете идти!

— Смотритель Тауэра ожидает его светлость в соседней комнате.

— Хорошо! Он может подождать.

Паж с поклоном удалился.

Теперь самообладание совершенно покинуло Марию Тюдор, и, забывая всякую гордость и достоинство, она в страстном порыве с рыданием прижалась к любимому человеку.

— Нет, нет! Они не смеют вас увести! Скажите только одно слово, дорогой мой герцог! Что вам стоит? А в нём вся моя жизнь. Что нам до мнения целого света? Разве я не выше всего этого? И вы также будете выше, когда сделаетесь английским королём...