Пин-эр сочла совет Бао-юя разумным и стала искать пудру, но ее не оказалось. Тогда Бао-юй подбежал к туалетному столику, открыл вазочку из фарфора времен Сюань-дэ[143], внутри которой рядками стояли яшмовые пластинки с десятью гнездами в каждой, а в гнездах – трубочки с пудрой, румянами, помадой. Бао-юй вытащил одну пластинку и, протягивая ее Пин-эр, с улыбкой сказал:

– Здесь есть пудра, изготовленная из цветов жасмина с добавлением благовоний.

Пин-эр взяла одну трубочку, высыпала на ладонь немного пудры, внимательно посмотрела на бледно-розовый порошок и потерла им щеку. Пудра действительно оказалась замечательной – она ложилась ровным слоем, освежала лицо и не была столь жесткой, как другие пудры. Затем девушка заметила, что в другой трубочке, воткнутой в пластинку, есть румяна, с виду напоминающие розовую пасту.

– Румяна, которые продаются в лавках, обычно бывают грязные и не такие яркие, как эти, – пояснил Бао-юй. – Это сок из лучших румян, его развели в воде, дали отстояться, затем сварили на пару из росы, собранной с цветов. Если взять чуточку этих румян на кончик шпильки, их будет достаточно, чтобы покрасить губы; а если добавить к ним воду и растереть на ладони, то одной капли достаточно, чтобы нарумянить все лицо.

Пин-эр сделала все, как ей говорил Бао-юй, и действительно убедилась, что румяна необычайно свежие и щеки от них приятно благоухают. После этого Бао-юй взял нож, каким обычно срезают стебли бамбука, и срезал цветок осенней душистой кумарунии, только что распустившийся в вазе, затем заколол его в волосы Пин-эр. В этот момент от Ли Вань пришла служанка, которая передала Пин-эр приглашение своей госпожи, и Пин-эр ушла с ней.

Столь быстрый уход Пин-эр раздосадовал Бао-юя, ибо он уже давно ждал случая, чтобы сделать ей что-либо приятное. Особенно его восхищало, что Пин-эр умна, красива и не идет ни в какое сравнение с остальными тупицами-служанками. Кроме того, сегодня был день рождения Цзинь-чуань, которая недавно покончила с собой, и воспоминания о ней омрачали радость Бао-юя, весь день не давали ему покоя. Потом еще произошел скандал между Фын-цзе и Цзя Лянем, и пострадавшая Пин-эр укрылась во «дворе Наслаждения розами». И все же встреча с Пин-эр доставила Бао-юю огромную радость и заставила его позабыть об огорчениях, которые он испытал за этот день. Удовлетворенный, он прилег на кровать и стал думать, что Цзя Лянь очень груб, не умеет обращаться с женщинами, а только помышляет о наслаждениях и занимается развратом. Потом у него мелькнула мысль, что Пин-эр совершенно одинока, у нее нет ни родителей, ни братьев, ни сестер, она отдана во власть Цзя Ляня, ей приходится терпеть его грубость, сносить самодурство Фын-цзе, и она, должно быть, очень несчастна. При этой мысли он снова расстроился и встал с кровати. Заметив, что платье Пин-эр, с которого водкой только что выводили пятна, уже высохло, он взял утюг, выгладил платье и аккуратно сложил его. Затем он увидел позабытый платочек Пин-эр, на котором еще сохранились следы слез. Он вымыл его в тазу и повесил сушить. Душу его наполняла радость, но вместе с тем он был печален. Он тоже отправился в «деревушку Благоухающего риса», поболтал немного с Ли Вань и ушел оттуда лишь после того, как настало время зажигать огни.

Эту ночь Пин-эр переспала у Ли Вань. Фын-цзе ночевала у матушки Цзя. Цзя Лянь вернулся домой поздно вечером – там было безлюдно. Идти звать жену ему было неудобно, и он спал один. Проснувшись на следующее утро, он вспомнил о происшедшем накануне, и его охватило чувство раскаяния.

Между тем госпожа Син, помня, что Цзя Лянь накануне был пьян, утром пришла звать его к матушке Цзя. Цзя Ляню пришлось повиноваться. Он явился к матушке Цзя и, превозмогая стыд, опустился перед ней на колени.

– Ну как? – строго спросила его матушка Цзя.

– Вчера я был пьян и невольно причинил вам беспокойство, почтенная госпожа! – ответил смущенный Цзя Лянь. – Умоляю вас, простите меня.

– Негодяй! – выругалась матушка Цзя. – Налакался желтого зелья, так будь доволен! Нет – он еще вздумал бить жену! О Фын-цзе все говорят, что она «тиран»! До какого же состояния нужно дойти, чтобы напугать даже «тирана»! Если б не я, ты бы, наверное, ее убил!.. Ну что ты скажешь?

Цзя Лянь чувствовал обиду, но не осмелился перечить, а только кивал головой, принимая всю вину на себя.

– Ну скажи, разве Фын-цзе и Пин-эр не красавицы? – продолжала матушка Цзя. – Или тебе их не хватает? И зачем ты целыми днями гоняешься за гулящими девками и всякую дрянь тащишь в дом? Ведь из-за какой-то паршивой потаскушки ты избил жену и наложницу! Счастье еще, что ты из знатной семьи, в простой семье тебя за это нахлестали бы по щекам! Сейчас же проси прощения у жены, отведи ее домой, и я позабуду о случившемся! Но если ты вздумаешь упрямиться, лучше заранее уходи и больше никогда не показывайся мне на глаза!

Слова матушки Цзя расстроили Цзя Ляня, а когда он взглянул на Фын-цзе, которая стояла тут же неубранная, ненапудренная, с пожелтевшим после бессонной ночи лицом, сердце его сжалось от боли, и он подумал:

«Попрошу у нее извинения; так для нас обоих будет лучше. И старая госпожа будет довольна…»

– Я охотно подчиняюсь приказанию почтенной госпожи, – сказал он, – но только боюсь, что теперь моя жена еще больше распустится.

– Глупости, – улыбнулась матушка Цзя. – Она порядочная женщина и никогда не станет грубить! Но если она в чем-нибудь перед тобой провинится, я сама разберусь и прикажу тебе наказать ее.

Выслушав ее, Цзя Лянь поднялся с колен, низко поклонился Фын-цзе и промолвил:

– Я перед тобой виноват, не сердись на меня!

Все присутствующие рассмеялись. Матушка Цзя тоже улыбнулась:

– Я не разрешаю Фын-цзе больше сердиться! Если она будет продолжать гневаться, я на нее тоже рассержусь!

С этими словами она приказала позвать Пин-эр и велела Цзя Ляню и Фын-цзе успокоить ее. Взглянув на Пин-эр, Цзя Лянь позабыл обо всем на свете, ибо, как гласит пословица: «Наложница всегда лучше жены». Поэтому, когда он услышал слова матушки Цзя, он поспешил приблизиться к Пин-эр и сказал:

– Барышня, прости, что я вчера тебя обидел! Я прошу извинения не только за себя, но и за твою госпожу!

Он низко поклонился Пин-эр, чем вызвал улыбку матушки Цзя и Фын-цзе. Затем матушка Цзя приказала Фын-цзе извиниться перед Пин-эр, но девушка, не дожидаясь этого, подошла к своей госпоже и, поклонившись ей до земли, промолвила:

– Желаю вам всяческого счастья, госпожа моя, я вызвала ваш гнев и за это была строго наказана!

Фын-цзе уже самой было стыдно, что, выпив лишнего, она заподозрила Пин-эр в бесчестных поступках и зря ее опозорила. Фын-цзе крепко обняла девушку и заплакала.

– Я много лет служу вам, госпожа, и вы меня никогда пальцем не тронули, – продолжала Пин-эр. – Я не сержусь, что вы вчера меня побили, – я понимаю, что вас вывела из себя та потаскушка!

По щекам ее заструились слезы.

Матушка Цзя позвала служанок и приказала им проводить Цзя Ляня, Фын-цзе и Пин-эр домой.

– Но смотрите! – предупредила она. – Если кто-нибудь из вас снова вспомнит об этом, пусть пеняет на себя – быть ему битым!

Цзя Лянь, Фын-цзе и Пин-эр низко поклонились матушке Цзя, госпоже Син и госпоже Ван и удалились в сопровождении старых мамок.

Дома, где не было никого из посторонних, Фын-цзе спросила Цзя Ляня:

– Неужели я действительно похожа на Янь-вана или на якшу? Та дрянь заклинала, чтобы я поскорее умерла, а ты ей поддакивал! Неужели на тысячу дней плохих у нас не было одного хорошего? Очень жаль, что ты ставишь такую потаскуху выше своей жены! Как после этого жить на свете?!

Она закрыла лицо руками и заплакала.

– Тебе еще мало? – воскликнул Цзя Лянь. – Лучше бы подумала, кто из нас больше виноват! Я встал перед тобой на колени и просил прощения! Ты и так добилась своего, а все шумишь! Может быть, ты хочешь, чтоб я тебе кланялся? Это уж слишком! Будешь требовать чересчур много – все потеряешь!