– Доставай контейнер, – приказала она Покровскому несколько секунд спустя. – Скоро он будет здесь.

Покровский поежился. Пожалуй, только теперь ему в голову пришла мысль – а не зря ли он во все это ввязался?

Что-то случилось со временем, не иначе. Только что Настя стояла на площадке перед полуразбитой дверью и чувствовала, как холодный, парализующий страх обвивает ее ноги, скользит вверх по позвоночнику и вползает в мозг с убедительным сообщением, что нет такой силы, которая могла бы сдвинуть ее с места и тем более отправить в этот пролом, в заснеженный сад, в декорацию из белого холода. Тем более в компании освободившегося заложника, который был, пожалуй, пострашнее своих тюремщиков.

Но затем Настя по своей воле бросилась в эту дыру посреди двери, протиснулась, протолкнула своё съежившееся тело, выпала в снег и перестала на миг дышать от обхватившего ее со всех сторон холода. Как-никак стояла февральская ночь, а из одежды на Насте был лишь халат да тапочки со смешными помпонами на носах. Собираясь в подвал, она на всякий случай поддела под халат тонкую водолазку и шерстяные колготки, но для февральской ночи это было настолько неадекватным нарядом, что ночь могла бы и оскорбиться от подобного легкомыслия.

Настя вскочила на ноги и побежала, но уже через пару шагов остановилась – ноги уходили в снег по щиколотки, а к тому же надо было сообразить, в какую именно сторону стоит уносить ноги. Настя растерянно оглядывалась по сторонам, а страх уже принял облик нетерпеливого молоточка, который ошалело колотился в груди – давай, скорее, бежим, бежим, неважно куда!!!

И еще через секунду она, наверное, рванулась бы в это «неважно куда», накрепко обхватив себя за плечи, стуча зубами, что твой железнодорожный вагон на стыках, теряя бесполезные тапочки и проваливаясь пятками сквозь ледяную корочку…

Но тут сквозь дыру в двери выбрался еще один человек, и это зрелище окончательно добило Настю. Она поняла, что бежать, в общем-то, бесполезно, потому что от себя не убежишь. Точнее, не убежишь от безумия в собственной голове. Только безумием можно было объяснить то, что видели ее глаза. Галлюцинация имела вид немыслимо исхудавшего старика в лохмотьях и с обрывками цепей на руках и ногах. Их звон сопровождал передвижения экс-заложника, словно маленький невидимый оркестрик, специализирующийся на исполнении унылых мелодий, которые сливались в единую металлическую какофонию – все столь же унылую.

Было странно и страшно видеть, как это мало похожее на человека сочленение костей тем не менее двигается и дышит, ищет подслеповатыми глазами Настю и… И, конечно же, находит.

Ах да, надо еще вспомнить про три пули, которые охранник всадил узнику подземелья прямо в грудь. Настя вспомнила, и ее передернуло от этого воспоминания. А тогда она закричала от ужаса – когда охранник с жестоким хладнокровием вдавил ствол пистолета в центр слабеющего старческого тела и трижды нажал на спуск.

Но ужасаться надо было не этому. Охранник ждал, когда простреленное тело рухнет, однако этого не случилось. Заложник чуть отступил назад, а потом раздалось непонятное шипение. Через мгновение охранник корчился и орал от боли – из пробитого отверстия в старческом теле брызнула струя то ли пара, то ли какого-то газа, словно узник подземелья был тугим воздушным шаром. Эта струя ударила точно в охранника, окатила его от шеи до паха, разъев сначала одежду, а потом и кожу, а потом и… Но к этому моменту охранник уже перестал кричать и просто лежал неестественно изогнутым подобием человеческого тела. Одежда продолжала дымиться.

Сверху спешно топали ногами другие охранники, старик молча пошатывался над поверженным охранником, но умирать явно не собирался. Настя зажала рот ладонью и выскочила через пролом в двери на морозный воздух. Тошнота и ужас стояли в горле, и шок от ночного холода хотя бы частично заместил шок от только что увиденного убийства.

Бледный свет луны падал на старика, и теперь можно было разглядеть черты его лица, но почему-то у Насти не было такого желания. Она упорно не поднимала взгляда, но по приближению легкого запаха гнили и по хрусту снега под босыми ногами поняла, что освобожденный узник не намерен от нее отставать.

– Пойдем, – сказал старик и протянул ей руку. Настя отпрянула назад, потеряв равновесие и едва не упав в снег. – Пойдем, – повторил старик. – Teперь-то они тебя точно не пощадят. За… Зафигачат, и вся недолга.

С этой логикой трудно было спорить.

– Я… Я не знаю, куда идти.

Зубы выстучали отчаянную морзянку, и непонятно было, чего тут больше – страха или холода.

– Прямо, – спокойно сказал старик. – Надо идти прямо. Я знаю этот дом, этот сад. Не думаю, что многое изменилось, пока я… Только возьми меня за руку… Иначе не дойду…

Он не без труда нагнулся и зачерпнул снега в ладонь. Подождал, пока тот подтает, и не то чтобы съел, а просто затолкал его себе между приоткрытых неподвижных губ. Немного выждав, старик разочарованно вздохнул:

– Уже не помогает… Надо выбираться скорее…

Насте снова, как тогда в подвале, при первой встрече, стало его невыносимо жалко. Она сама взяла старика за тонкое предплечье, позволила на себя опереться. Это было не тяжело, вот только запах, вот только хлюпающий звук, исходящий из развороченного пулями отверстия в груди…

– Пошли, – сказал старик. – Прямо, все время прямо… Тебе тоже надо поскорее выбираться, иначе заморозишься…

Об этом Настя уже и не задумывалась. Она даже не вспоминала о маленьком утолщении внизу своей шеи, о маленьком подкожном подарке от майора Покровского, а уж о возможных простудных заболеваниях…

Они шли, точнее, Настя тащила на себе старика, а вокруг почему-то становилось все светлее. Если бы она оглянулась, то увидела бы, как одно за другим загораются окна в огромном особняке, а потом включаются большие круглые фонари по периметру сада, создавая изогнутую световую линию, словно рубеж, запретный для пересечения. Если бы она оглянулась, то увидела бы, как из центрального входа высыпают охранники, рассредоточиваясь по саду и неизбежно приближаясь к Насте и ее ноше. Настя не оглянулась и не увидела этого, но она и без того знала, что останавливаться нельзя, нужно бежать, бежать…

Тут включились установленные на крыше особняка прожекторы. Они заворочались, как потревоженные совы, уставили свои круглые глаза вниз, и одному из этих глаз повезло поймать лучом пробирающуюся параллельно главной аллее парочку.

Настя поняла, что дела стали еще хуже, и попыталась ускорить шаг, но то ли старик становился тяжелее, то ли просто сил у нее не осталось.

И в этот момент из-за кустов навстречу ей выпрыгнул какой-то человек, что-то закричал, замахал руками. Настя завизжала в ответ и бросилась назад, но оступилась, потеряла тапочку, едва не рухнула вместе со стариком… Пока она балансировала из последних сил, стараясь удержаться на ногах, человек подошел ближе, и Настя вдруг узнала это лицо – узнала и не поверила глазам.

Капитан Сахнович, более живой и здоровый, чем когда-либо, заглянул ей в глаза. Взгляд Сахновича был холодным и жестким, взглядом убийцы, который хорошо знает свое ремесло и не знает мучений совести. Не отводя глаз от парализованной страхом Насти, Сахнович выдернул из-за пояса пистолет.

– Давно не виделись, – тихо и зловеще сказал он.

Потом Сахнович резко вскинул руку с пистолетом. Инстинкт швырнул Настю на колени, и где-то там, вверху, захлопали выстрелы, как будто кто-то чрезвычайно быстро и весело откупоривал ящик шампанского, пуская пробки в зимнее небо.

– Обрати внимание, мы все еще живы, – шепнул старик, когда вдруг наступила тишина. Настя открыла глаза.

Сахнович стоял на прежнем месте, вталкивая в пистолет новую обойму. Настя обернулась – в нескольких метрах за ее спиной на снегу темными крестами лежали, раскинув руки, двое.

– Чего расселась?! – крикнул ей Сахнович. – Вставай и тащи его дальше! Не щелкай таблом!