– Я провалил задание, – сказал офицер. – Я потерял людей. Я был не готов к тому, что нам встретилось.

– Я понимаю. Когда я с этим встретилась, я была еще более не готова. Совсем не готова. Только вот прошение писать мне было некому, – она чуть возвысила голос, и сама тут же испугалась: не много ли берешь на себя, Анастасия, – читать нотации здоровенному мужику старше тебя лет на десять? У него и пистолет на поясе, и шрам на подбородке, и вообще… Но здоровенный мужик хмуро смотрел в землю, и, судя по всему, совершенно не понимал, во что он вляпался и что ему теперь делать. А раз так…

– Знаешь, это ведь не игры в войну: поцарапал коленку и пошел домой. От того, что ты напишешь прошение об отставке, оно не исчезнет. Оно будет жить и будет убивать, и кому-то другому придется с ним иметь дело, а этот другой тоже окажется не готов, и тоже напишет рапорт, и так люди будут гибнуть, а вы будете писать рапорты… До тех пор, пока… Пока что, а?

– Я плохо понимаю по-английски, – сказал офицер. – Не могли бы вы повторить все это помедленнее?

– Блин! – от досады Настя перешла на родной язык. – Нет, не могу я тебе повторить… – она задрала голову, посмотрела в пасмурное румынское небо и попыталась отыскать там хоть подобие ответа на очень простой вопрос: почему там, наверху, ее не любят? Почему ее безусловно правое дело то и дело тормозится из-за всякой чепухи, типа потерянных при пересылке документов или языковых различий? Небо с присущим ему тактом воздержалось от объяснений. Настя мысленно досчитала до пяти и вернулась к офицеру: – Помедленнее это будет так: раньше ты не был по-настоящему готов к встрече с Лизой? Теперь, будем считать, ты подготовился. Мы вернемся, мы найдем ее и… – Настя едва не произнесла «убьем», но даже в порыве праведного мщения ставить заведомо неисполнимые цели было бы нехорошо. Она подумала и закончила фразу так: – Что-нибудь с ней сделаем. Что-нибудь нехорошее.

Это офицер понял, но энтузиазма на его лице не прибавилось. Настя развернула лист с рапортом – написано было от руки, а почерк у офицера был хреновый; да и писалось все это, наверное, на коленке, в состоянии нервного шока.

– Расскажи мне, как все было, – сказала Настя. – Я хочу знать.

И он рассказал.

Труднопроизносимое название румынской деревни Филиппу Петровичу сообщил доктор Бромберг, а Филипп Петрович передал информацию дальше; в итоге, примерно через сутки после того, как дороги Насти и Филиппа Петровича разошлись, в малонаселенном районе Западной Румынии Филипп Петрович встретился с группой из одиннадцати бойцов, присланных Смайли. Шестеро из них участвовали в прошлогоднем налете на поселок горгон, у остальных тоже имелся некоторый опыт. Которого оказалось недостаточно.

Когда отряд выдвинулся к деревне, та оказалась пустой, и рассвирепевший Филипп Петрович заподозрил, что Бромберг его обманул, из чего последовало сильное желание вернуться в Чехию, взять доктора за грудки и вытрясти из него не только правдивую информацию, но и кое-какие внутренние органы. Однако потом кто-то из бойцов нашел следы, и следы эти вели дальше в горы. Похоже, что если не вся деревня, то значительная ее часть отправилась на прогулку, подышать свежим горным воздухом, что, может быть, и странно, учитывая время года, но кто их знает, этих румын и их обряды?

Идти пришлось недолго, через пару часов разведка заметила тонко вьющийся дымок, а где дымок, там и костер, где костер – там и тот, кто его развел. В данном случае – Елизавета Прекрасная.

Филипп Петрович, разумеется, проинструктировал своих бойцов и пояснил, на какую именно дичь они охотятся. Он произнес слово «бессмертная» и поделился личным опытом, который был не слишком вдохновляющим, но все же – двенадцати вооруженным мужчинам было бы в высшей степени странно и непристойно бояться одну женщину, пусть даже и не женщину-человека, а существо в обличье женщины. Тем более, как сообщил Филипп Петрович, существо это страдает от какой-то болезни и скорее всего с радостью пойдет на любые переговоры, лишь бы заполучить чемоданчик доктора Бромберга. На всякий случай бойцам было предложено держаться на расстоянии и в случае чего стрелять существу в голову, что Елизавету не убьет, но хотя бы займет на некоторое время.

Так что, когда отряд Филиппа Петровича подошел к костру с двух сторон, взяв Елизавету в клещи по всем правилам боевого искусства, бойцы знали, чего им ждать. То есть это им казалось, что они знают.

Елизавета, видимо, тоже знала, чего ради двенадцать вооруженных мужиков забрались в такую глушь. Она и вправду выглядела больной – бледная, осунувшаяся, отчего глаза на ее лице казались еще больше, а выражение этих глаз даже с приличного расстояния казалось диковатым. В это время года и вправду было прохладно, но Елизавета нарядилась словно для сибирской зимы – в какой-то огромной шубе, обмотанная несколькими шарфами, в меховой шапке, рукавицах… Она сидела на поваленном дереве в нескольких метрах от костра и не шевелилась, лишь зрачки ее вращались, отслеживая проявления жизни, а попросту говоря – отыскивая подходящую добычу.

Это было жалкое зрелище, и хотя никто из бойцов не опустил оружия, представить, что им действительно придется стрелять в это несчастное больное создание, было почти невозможно.

Появление двенадцати бойцов вывело Елизавету из оцепенения.

– Привет, – она слабо улыбнулась, обвела бойцов взглядом. – Прошу прощения, я сегодня не причесывалась… И не красилась. И вчера тоже. Не до этого мне.

Филипп Петрович вышел вперед и поставил перед собой чемодан. Елизавета подслеповато прищурилась, разглядывая гостя, и некоторое время спустя неуверенно проговорила:

– Я тебя знаю, да? Виделись?

– Что-то вроде того, – кивнул Филипп Петрович, не вдаваясь в подробности их предыдущей встречи.

– Хорошо, – Елизавета закрыла глаза и вернулась в болезненный полусон; губы ее шевелились, но слов слышно не было. Кому-то из бойцов почудилось, что Елизавета молилась, во всяком случае, слышали, что ею было произнесено имя Божье; а впрочем, все эти рассказы можно списать на сильнейшее нервное потрясение, пережитое бойцами в следующие несколько минут.

– Я принес лекарство, – сказал Филипп Петрович. – Оно было у доктора Бромберга, но так уж сложилось…

– Лекарство? – Глаза Елизаветы раскрылись.

– Да, лекарство, – Филипп Петрович слегка пнул чемодан. – И если ты хочешь его получить…

– Во-первых, я никогда не болею, – голосом не громче опадающего листа проговорила она.

– Да? А мне кажется…

– Во-вторых, что касается лекарства…

И вот тогда все и началось. Когда Филипп Петрович проводил свой инструктаж, стоило закончить его фразой, что никакие инструкции не могут подготовить к общению с Елизаветой, ибо теория это одно, а практика это совсем-совсем другое. Секунду назад перед бойцами сидела какая-то развалина, закутанная в сто одежек, а затем…

Еще одной ошибкой было то, что бойцам казалось – все это из-за лекарства, то есть из-за чемодана. Больная стерва так отчаянно нуждается в своих таблетках и микстурах, что способна на резкие движения, но это будет легко исправить, ведь кто владеет чемоданом, тот и контролирует ситуацию.

Ошибочка. Дело было совсем не в лекарстве. Точнее, не в том лекарстве, что было разлито по ампулам и упаковано в чемодан доктора Бромберга.

Секунду назад Елизавета сидела у костра, медленно угасая, съедаемая холодом и болезнью, а теперь выскользнула из шубы, играючи перемахнула костер и встала напротив Филиппа Петровича, который или не успел отскочить назад, или посчитал это ниже собственного достоинства.

Елизавета тут же оказалась на прицеле у половины стрелков, остальным мешала спина Филиппа Петровича; но даже те, кто беспрепятственно выцелил рыжеволосую бестию, не спешили жать на курок, ибо на сторонний взгляд ничего особенного не происходило – Филипп Петрович и Елизавета стояли друг напротив друга, и похоже было, что Елизавета пытается выдернуть чемодан у него из руки, но ничего у нее не получается. Стрелки ждали, что же им скомандует Филипп Петрович, но тот ничего не сказал. Он просто упал лицом вниз, так и не выпустив чемодан, что, впрочем, уже не имело никакого значения.