Листовка Шивэя была вывешена за Южными воротами — в самой оживленной части города. Люди толпами сходились прочитать слова, выражавшие их собственные мысли и чувства, которые они боялись произнести вслух. Шивэй стал героем.
Однажды ночью Мао пересек реку, чтобы при свете фонаря прочитать листовку. Он увидел множество людей, пришедших с той же целью, и был вынужден констатировать большую популярность Шивэя.
— Теперь у меня есть мишень, — сказал он и добавил: — Многие люди пришли издалека, чтобы прочитать его слова. Но никто не хочет читать мои! Ван Шивэй стал настоящим королем и хозяином. Это он командует в Яньане, а мы потерпели поражение.
Мао решил предъявить обвинение Шивэю и тем самым напугать его сторонников — молодых добровольцев. Он не мог пойти на открытое опровержение его взглядов, поэтому объявил его троцкистом. Некоторые замечания, сделанные Шивэем в частной беседе о Троцком и Сталине, были преданы широкой гласности. Троцкий, по словам Шивэя, был гением, а Сталин — непопулярной личностью, сделавшей много зла во время чисток. Громкие судебные процессы, прошедшие в Москве, он назвал «подозрительными». Шивэй был отправлен в тюрьму и провел остаток своей короткой жизни в одиночестве, подвергаясь сильному давлению. В 1944 году, когда в Яньань допустили журналистов из числа националистов, его вывезли на встречу с ними, где он, больше напоминая робота, чем человека, сделал «признание». Он повторял снова и снова:
— Я — троцкист. Я нападал на Мао. Я заслуживаю казни… Но Мао так великодушен… Я ему искренне благодарен за милосердие…
— Когда он говорил о своих прошлых «ошибках», — заметил один из репортеров, — его выражение лица стало пугающе яростным. По моему мнению, ему основательно промыли мозги.
Его следователь позже раскрыл истину:
— Он сказал то, что должен был сказать. У него попросту не было выбора. Потом он долго лежал на кровати и страдал. Он сжимал кулаки и вообще выказывал все признаки сильного волнения. Когда коммунисты в 1947 году уходили из Яньаня, Шивэя взяли с собой. Однажды ночью его забили до смерти и бросили в сухой колодец. Ему было сорок один.
После того как Мао выбрал Шивэя своей первоочередной мишенью, на протяжении всего 1942 года повсюду проводились митинги, где молодежи приказывали осуждать его. Однако Мао вынужденно отметил сопротивление аудитории — молодежь была еще недостаточно напугана. Ему пришлось изыскивать другой способ устрашения.
Мао и руководитель службы госбезопасности Кан Шэн придумали всеобщее обвинение. Они утверждали, что подавляющее большинство коммунистических организаций в районах, контролируемых националистами, были шпионскими кружками, работавшими на Чан Кайши. Это заявление превратило практически всех молодых добровольцев в подозреваемых в шпионаже, потому что все они либо принадлежали к одной из упомянутых организаций, либо приехали в Яньань по их рекомендации. Для подтверждения обвинения существовало всего одно «свидетельство» — признание девятнадцатилетнего добровольца, которому силы безопасности не давали спать и подвергали постоянной обработке в течение семи дней и ночей. В конце концов он сказал все, что от него требовалось.
Организовав этот спектакль, Мао нашел способ подвергнуть всех молодых добровольцев Яньаня той или иной форме заключения для «проверки», начавшейся в апреле 1943 года. Тысячи людей были арестованы и брошены в тюремные пещеры, выдолбленные в лёссовых холмах. Только в одной тюрьме, расположенной в овраге под Узаоюанью, где находилась китайская служба госбезопасности и жил сам Мао, были выкопаны камеры для трех с лишним тысяч заключенных. Остальные содержались в собственных учреждениях, фактически превращенных в действующие тюрьмы, закрытых и патрулируемых охранниками. Мао приказал, чтобы каждая организация «выставила часовых и ввела комендантский час. Запрещались посещения, а также вход и выход». Функции тюремщиков и следователей выполняли те, на кого не падало подозрений. В основном это были люди, прибывшие из районов, свободных от националистов, которые составляли меньшинство от общей численности — обычно не более 10–20 процентов.
Превращение обычных организаций в действующие тюрьмы было важной инновацией Мао, которой он широко пользовался на протяжении всего своего правления. В этом направлении он продвинулся намного дальше Гитлера и Сталина: он превращал коллег подозреваемых в их тюремщиков, при этом бывшие коллеги — и узники и тюремщики — жили в одном месте. (В коммунистическом Китае люди жили часто там же, где находились их рабочие места.) Таким образом, Мао не только вбил мощный клин между людьми, работающими и живущими бок о бок, он и значительно увеличил число людей, непосредственно включенных в репрессивный аппарат. Тем самым он существенно расширил размах репрессий по сравнению со Сталиным и Гитлером, которые использовали тайную элиту (НКВД, гестапо), державшую свои жертвы в отдельных камерах.
В заключении молодых добровольцев подвергали чудовищному давлению, добиваясь признания в шпионаже или выдачи других — причем целью акции было вовсе не выявление шпионов, а насаждение террора. Настоящая охота за шпионами всегда велась тайно, с привлечением сил безопасности и использованием традиционных методов. О настоящих подозреваемых успевали, по выражению помощника Мао по безопасности Ши Чжэ, «позаботиться без шума», что обычно означало быструю, тайную и бесшумную казнь[72].
Фальшивая охота на шпионов стала оправданием для пыток. Обычно использовался метод лишения сна на срок до двух недель. Иногда применялись более старомодные виды истязаний, такие как порка, подвешивание за кисти рук и вывих коленей (тигровая скамья). Также нередкими были психологические пытки — от угрозы напустить в камеру узника ядовитых змей до мнимой казни. По ночам величественное спокойствие холмов часто нарушалось криками боли, разносившимися далеко вокруг тюремных пещер. Их слышали практически все жители Яньаня.
Мао лично давал указания о пытках (для которых режим придумал эвфемизм би-гун синь, что означало применение «силы» для получения «признания», которое потом становилось «надежным свидетельством»). «Их не следовало прекращать слишком рано или слишком поздно, — указывал Мао 15 августа 1943 года. — Если слишком рано… допрос не успеет развернуться, если же слишком поздно, ущерб [нанесенный жертвам пыток] будет слишком велик… Итак, главное правило — тщательно наблюдать и все делать в свое время». Мао желал, чтобы жертвы оставались в достаточно хорошей форме, чтобы послужить его целям.
Месяц за месяцем в Яньане велись допросы и внушающие ужас массовые митинги, где молодых добровольцев вынуждали признаваться в шпионской деятельности и называть своих сообщников перед лицом неистовой толпы. Людей, имена которых назывались, вытаскивали на возвышение и заставляли признать свою вину. Тех, кто, несмотря ни на что, настаивал на своей невиновности, связывали и волокли в тюрьму, а иногда устраивали мнимую казнь, сопровождающуюся истеричным скандированием лозунгов. Страх, порождаемый подобными мероприятиями, был воистину невыносимым. В партийном документе того времени говорилось, что подобные сборища «оказывали разрушающее действие на нервную систему». Для некоторых людей они оказывались более нестерпимыми, чем любые другие виды пыток.
Кроме того, людей часто сгоняли на митинги, на которых им в голову вбивались коммунистические идеи. У них не было никакой возможности расслабиться и отдохнуть — пение, танцы и прочие виды досуга были запрещены. Даже редкие минуты свободы от внешних воздействий люди не могли провести спокойно. Они писали «мыслеанализ» — подобная практика до этого существовала только в милитаристской Японии. «Заставьте всех вывернуть свои мысли наизнанку, — приказывал Мао, — пусть пишут три раза, пять раз, а потом еще и еще… Скажите каждому, что надо извлечь из глубин своей души все, о чем он когда-либо думал и что могло пойти во вред партии». В дополнение к этому всем было велено записывать информацию, услышанную в неофициальных беседах с другими лицами, — режим называл это «малыми передачами». «Вы должны писать все, что сказал А или Б, равно как и все то, что вы сказали сами и это могло быть сочтено неправильным. Вы обязаны бесконечно копаться в своей памяти и бесконечно писать. Это было отвратительно», — признавался один яньаньский ветеран. Критерии «неправильного» оставались очень смутными, поэтому из страха не угодить люди бросались в другую крайность и старались написать как можно больше.
