Главным символом привилегий в Яньане был единственный автомобиль (в действительности «скорая помощь»), подаренный китайскими работниками прачечных Нью-Йорка для перевозки раненых. Но только он ни разу не перевез ни одного раненого солдата. Его «приватизировал» Мао для транспортировки своих гостей, включая Эдгара Сноу, в 1939 году. Сноу не оставил этот факт без внимания. «Именно сумасбродство Мао шокировало моего друга-миссионера», — писал он, утверждая, что «это был один из подарков рабочих прачечных, которые были собраны в Яньане, где иногда использовались для перевозки жертв воздушных налетов в ближайшие госпитали». В действительности это транспортное средство было единственным и никогда не возило гражданских раненых. Было точно известно, что это «машина председателя Мао». Даже люди приближенные к верхушке считали, что госпожа Сунь Ятсен подарила эту машину Мао «для личного пользования».
Было очень много откровенной показухи. Один молодой доброволец вспоминал, как весной 1939 года видел Мао, ехавшего в машине вместе с супругой, которая «щеголяла в роскошном темно-красном костюме. Она и Мао ехали по дороге, привлекая всеобщее внимание, и прохожие косо поглядывали на пару».
Мао отлично знал, что его привилегии — больной вопрос. Однажды он пригласил давнюю поклонницу на ужин. После этого он предложил ей заходить почаще, на что она не замедлила согласиться: «Тогда я буду приходить к вам каждое воскресенье, чтобы хорошо поесть». Она заметила, что улыбка на физиономии Мао застыла, и сразу же оробела, сообразив, что сказала что-то лишнее…
Партия пыталась найти оправдание привилегиям. «Это не наши руководящие товарищи просят о привилегиях, — писал один из идеологов КПК. — Это приказ партии. Возьмите, к примеру, председателя Мао: партия может приказать ему каждый день съедать цыпленка».
Такая софистика не могла рассеять широко распространившегося недовольства. Между собой люди говорили: «В Яньане только три вещи равны для всех: солнце, воздух и сортиры». Система привилегий распространялась даже на группу японских коммунистов. Единственным из них, кому официально было позволено заниматься сексом, был их лидер Сандзо Носака. «Мао хотел, чтобы у него было хорошее настроение, — сказал нам бывший японский военнопленный в Яньане, — поэтому он предоставил ему женщину-товарища, чтобы та составила ему компанию. Мы не жаловались, по крайней мере открыто. У людей были жалобы, но они держали их при себе».
Независимо от того, насколько молодое пополнение чувствовало себя разочарованным, люди понимали, что покинуть Яньань они не смогут. Попытка ухода считалась дезертирством, каравшимся, вероятнее всего, смертной казнью. Район Яньаня превратился в тюрьму. Остальной Китай, включая другие партизанские районы, был «внешним миром». Доброволец описал сцену, свидетелем которой стал в госпитале.
«Два человека кричали:
— Мы вовсе не больны! Почему нас привезли сюда! — Судя по акценту, это были участники Великого похода из Цзянси. Они пытались вырваться из рук вооруженных охранников. — Мы только попросили разрешения отправиться домой навестить семьи. Но нам не дали разрешения, объявили сумасшедшими и поместили сюда.
Эти люди носили медали ветеранов Великого похода. Один из охранников сказал:
— Товарищи, пожалуйста, вспомните свое славное революционное прошлое!
— Что пользы от него? Нас много раз ранили и убивали. А что мы имеем? Другие стали видными чиновниками, получают хорошую еду и одежду. А мы? Лучше уж уйти домой и работать на земле.
— Вот как? Кажется, вы действительно не сумасшедшие, вы просто отошли от своих революционных убеждений».
Свидетели отмечали, что среди обитателей Яньаня тоска по дому была вполне обычным явлением. Добровольцы крестьянского происхождения «часто сразу начинали проситься домой, начальникам приходилось их останавливать. Некоторые пытались бежать, но их ловили и немедленно казнили. Образованные люди были намного умнее. Они не заявляли, что хотят уйти. Они обычно сочиняли какую-нибудь историю и просили партию о переводе во внешний мир…».
Побег был проще для военных, стоявших на границе района. Там уровень дезертирства был поистине колоссальным. 29 сентября 1943 года перед одной из бригад была поставлена цель поймать тысячу собственных дезертиров. Но в сердце Особого района побег был невозможен, и большинству молодых добровольцев пришлось изыскивать способы как-то устроиться.
Таковы были люди, на которых Мао приходилось опираться в своем стремлении к власти. Они пришли в Яньань за мечтой и были не слишком хорошим материалом. Чтобы заставить их сражаться за идеалы коммунистической партии, Мао надо было их в корне изменить, переплавить. К выполнению этого грандиозного проекта Мао приступил в начале 1942 года[71]. Его первым шагом в этом направлении был удар по лидеру молодых добровольцев, тридцатипятилетнему писателю по имени Ван Шивэй, преданному коммунисту, который переводил труды Энгельса и Троцкого. Его очерк, названный «Дикие лилии», опубликованный в главной яньаньской газете «Цзефан жибао», привлек внимание Мао. В первом выпуске от 13 марта 1942 года Шивэй писал:
«Молодые люди в Яньане в последнее время, кажется, утратили вкус к жизни и постоянно ощущают пустоту в своих желудках. Почему? Чего нам не хватает в жизни? Одни ответят: нам не хватает калорий и витаминов… Другие скажут, что соотношение мужского и женского населения в Яньане составляет 18:1 и многие молодые парни лишены возможности найти себе жену… Кто-то заметит, что жизнь в Яньане слишком однообразна и скучна…
Все эти ответы более или менее обоснованны. Но… молодые люди… пришли сюда, чтобы быть в революции, и готовы к самопожертвованию. Они не искали здесь удовлетворения пищей, сексом или жизненными удовольствиями.
Их мечты оказались разрушенными узаконенной системой привилегий, сопровождаемой властностью и заносчивостью».
Далее Шивэй приводит подслушанную беседу, которую вели две молодые женщины о своих начальниках:
«— Он постоянно обвиняет тебя в мелкобуржуазном эгалитаризме. А сам только и думает о своих привилегиях и совершенно безразличен к товарищам, которые ему подчинены…
— Все это только слова — классовая солидарность и дружба. На деле ничего этого нет! Они не способны проявить даже элементарную человеческую симпатию.
— К сожалению, найдутся всего лишь несколько человек, которые действительно думают о нас».
Во втором выпуске очерка, увидевшем свет через десять дней, Шивэй заострил внимание на ключевых проблемах: «Кое-кто говорит, что в Яньане нет системы иерархии и привилегий. Это неправда. Она существует. Другие говорят, что да, она существует, но она оправданна. Это заставляет нас думать своей головой».
Шивэй призывал людей думать о себе. Его аргументы были разумны и убедительны: «Я не приверженец эгалитаризма. Но я не думаю, что необходимо или оправданно иметь градацию в снабжении едой или одеждой. Если заболевший не может съесть ложку супа с лапшой, а вполне здоровые лбы наслаждаются не являющимся необходимым и ничем не оправданным кофе изысканных сортов, охлаждение среди низших классов неизбежно…»
Прочитав это, Мао швырнул газету на стол и в ярости спросил:
— Кто здесь главный, Ван Шивэй или марксизм? — Потом он схватил телефонную трубку и устроил основательную встряску «Цзефан жибао».
Свои острые наблюдения Шивэй излагал в листовках. Мао это терпел, считая неким предохранительным клапаном для молодых интеллектуалов. Настенные листовки имели (для него) одно преимущество: ограниченную аудиторию. Кроме того, их было легко сорвать и уничтожить. Листовки Шивэя провозглашали: «В партии должна воцариться справедливость. Следует избавиться от несправедливости. Спросите себя, товарищи… Вы боитесь высказать важным шишкам, что у вас на уме? Или вы принадлежите к тем, кто любит наказывать «маленьких людей» за сфабрикованные преступления?» Шивэй пошел гораздо дальше темы привилегий — проник в самое сердце мрака, царящего в партии.
