Три недели спустя Мао решил снять осаду города, но при этом настоял на том, чтобы армия Пэна отправилась вместе с ним. Офицеры Пэна воспротивились такому решению, и некоторые попытались увести свои подразделения (китайская Красная армия, как и все остальные китайские армии того времени, сильно отличалась от современных армий, где приказы принято выполнять без обсуждения). Мао устроил им кровавую бойню.

Осада Чанша, разумеется, попала на первые полосы всех газет, и Мао в очередной раз упрочил свою репутацию. В день начала осады, 23 августа 1930 года, он провозгласил Всекитайский революционный комитет, как орган, в подчинении которого должны находиться все коммунистические армии, правительства и партийные отделения, а себя назначил председателем этого комитета. Мао позаботился о том, чтобы известить о провозглашении комитета всю прессу.

За два месяца до того, 25 июня, Мао уже выпустил два пресс-релиза, где огласил свою новую должность. Ни одна газета их не опубликовала, а реакцией Шанхая было назначение на должность председателя номинального генерального секретаря ЦК КПК Сян Чжунфа. Теперь же Мао снова занялся самозванством, через голову Сян Чжунфа и вопреки решению Шанхая.

И опять он не понес за это никакого наказания. Новой советской республике, которую Москва решила учредить в Китае, требовались жадные до власти лидеры, а Мао был самым жадным из всех. 20 сентября он был восстановлен в своей должности кандидата в члены Политбюро, что открыло ему дорогу к занятию высших постов в будущей коммунистической республике. Москва отказалась от идеи провозглашения такой республики в Ухане и приказала, чтобы она была провозглашена на «самой большой уверенно контролируемой Красной армией территории» — то есть в коммунистической Цзянси[13].

Вина за поражение и тяжелые потери, понесенные в ходе осады Чанша, была возложена на импульсивного Ли Лисаня. Он заявил русским, что послать войска на помощь китайским красным силам — их «интернациональный долг». Во время прошлогоднего вторжения русских в Маньчжурию он охотно призывал китайских красных «защищать Советский Союз с оружием в руках». Сейчас же он заявил, что пришло время Москве ответить взаимностью, чем рассердил Сталина, который решил, что Лисань хочет таким образом втянуть его в войну с Японией. Вдобавок гнев Сталина на Лисаня был вызван еще и тем, что последний утверждал, что аннексированная Советской Россией у Китая Внешняя Монголия должна стать частью советского Китая. 25 августа Коминтерн обвинил Лисаня во «враждебности к большевизму и враждебности к Коминтерну», и в октябре пришло письмо, вызывавшее его в Москву. Там Сталин сделал его козлом отпущения за все промахи и неоднократно призывал его к самокритике[14]. Так Лисань и вошел во все учебники как виновник всех потерь и неудач красных в начале 30-х годов. В списке тех потерь важнейшее место занимают потери, понесенные при осаде Чанша, которые на самом деле полностью на совести единолично принявшего решение об этой операции Мао.

Стремление Мао к власти принесло несчастье и его семье. В 1930 году, когда Мао осадил Чанша, его бывшая жена Кайхуэй с тремя сыновьями по-прежнему жила на окраине этого города. Ровно три года назад Мао бросил их, отправившись якобы на поднятие восстания «Осеннего урожая», а фактически — на захват своего первого вооруженного формирования. Не прошло и четырех месяцев, как у него уже была другая жена.

Хоть правителем Чанша и был ярый антикоммунист, генерал Хэ Цзянь, Кайхуэй не трогали, поскольку она сама коммунистической деятельностью не занималась. Даже после того, как Пэн Дэхуай взял Чанша и чуть не убил самого генерала, на судьбе Кайхуэй это не отразилось. Но когда вернулся сам Мао и подверг город длительной осаде, генерал не выдержал. Кайхуэй была арестована вместе со своим старшим сыном Аньином вдень, когда ему исполнилось восемь лет, 24 октября. Ей предложили свободу в обмен на публичное отречение от Мао и развод. Она отвергла это предложение, и хмурым утром 14 ноября 1930 года ее казнили. На следующий день хунаньская «Миньго жибао» вышла с заголовком «Вчера казнена жена Мао Цзэдуна — все аплодируют и кричат от восторга». Казнь была выражением враждебности не к самой Кайхуэй, а к Мао.

Когда Кайхуэй, в длинном синем халате, вывели во двор штаба армии, она не показала ни единого признака страха. Там стоял стол с кисточкой, красными чернилами и объявлением с ее именем. Задав женщине несколько вопросов, судья сделал на объявлении отметку кисточкой, обмакнув ее в красные чернила, и бросил его на пол. Это было равносильно подписанию смертного приговора. Двое палачей стащили с нее халат, который по традиции доставался им. Одному из них повезло — он нашел в кармане 2,5 юаня, завернутые в носовой платок.

Так она встретила смерть — зимним днем, в тонкой кофточке, в возрасте двадцати девяти лет. Когда ее должны были вести по улицам, связанную веревками, как всегда поступали с приговоренными к смерти, один из офицеров нанял для нее рикшу, а по обеим сторонам рядом с повозкой бежали солдаты. Место казни находилось за одними из городских ворот, среди могил других казненных, чьи тела некому оказалось забрать, чтобы похоронить. Расстреляв ее, солдаты расстрельной команды сняли с трупа башмаки и забросили их как можно дальше — по народным поверьям, иначе их стал бы преследовать дух убитой.

Стоило солдатам сесть обедать в казарме, как им сообщили, что Кайхуэй жива, и семерым из них пришлось вернуться и добить ее. В агонии пальцы женщины впились глубоко в землю.

Тело ее родственники забрали в свою деревню и похоронили на семейном кладбище. Мальчика же освободили, и в начале 1931 года брат Мао Цзэминь переправил всех троих детей в Шанхай, в тайный детский сад КПК.

Узнав о смерти Кайхуэй, Мао написал, якобы глубоко скорбя: «Смерть Кайхуэй не окупят и сотни моих смертей!» Часто, особенно ближе к старости, он вспоминал о ней как о «единственной любви всей его жизни». Он так и не узнал, что, как бы Кайхуэй ни любила его самого, она не могла принять ни его идеологии, ни творимых им убийств.

В те годы, когда Мао уже покинул ее, Кайхуэй написала восемь писем размышлений о своей любви к нему и о коммунизме, местами — всепрощающих, местами — укоризненных. Семь из них были обнаружены в 1982 году в трещинах в стенах, а восьмое — под балкой рядом с ее спальней во время ремонта в 1990 году. Она обернула письма в провощенную бумагу, чтобы уберечь от сырости. Мао их никогда не читал, и большая часть этих текстов до сих пор держится в тайне — настолько в тайне, что даже родственникам Мао разрешили увидеть не все.

Из этих текстов ясно, как тяжело Кайхуэй страдала от ухода Мао, каким жестоким ударом для нее было его бессердечие по отношению к ней и детям и как она полностью утратила веру в коммунизм.

Самая ранняя часть этих записей — стихотворение «Размышления», датируемое октябрем 1928 года. К тому моменту за год отсутствия Мао написал всего одно письмо, где упомянул, что у него болит нога. В июне, когда в те края, где находился Мао, отправился инспектор КПК, которого Кайхуэй выдавала за двоюродного брата, она передала через него мужу горшочек квашеной фасоли с красным перцем, любимое блюдо Мао. Но ответа не было. Холодным днем Кайхуэй скучала по Мао: