В целом население оставалось прочно изолированным от контактов с немногими иностранцами, которым разрешали въезд в Китай. Приезжие находились под строгим контролем. Любая беседа с ними, проводившаяся без санкции властей, могла закончиться катастрофой для местных жителей. Режим принял экстраординарные меры безопасности. Во время однодневного визита Никсона в Шанхай, совпавшего с китайским Новым годом, когда традиционно собирается вся семья (как во время Рождества в христианских странах), тысячи молодых людей, решивших посетить свои семьи, были возвращены в деревни, в которых они отбывали ссылку. Это делалось для того, чтобы лишить их любой возможности пожаловаться президенту США.
Реальную выгоду от визита Никсона извлекли сам Мао и его режим. В ходе своей избирательной кампании Никсон постарался представить Мао в более выгодном свете на Западе. Давая инструкции штату Белого дома после возвращения, Никсон говорил о том, что он прошел «посвящение» у циничной клики Мао, названной Киссинджером «группой монахов, которая… хранит свою революционную чистоту». Люди Никсона лживо утверждали, что «при Мао жизнь китайского народа заметно улучшилась». Любимый евангелист Никсона Билли Грэхем хвалил достоинства Мао перед британскими бизнесменами. Киссинджер заметил, что суровая команда Мао могла бы «бросить нам моральный вызов». В результате о Мао сложилось еще более превратное суждение, чем то, которое сам Никсон создавал, будучи жестким антикоммунистом в 1950-х годах.
Мао стал не просто влиятельной международной фигурой, но еще и несравнимо притягательной. Мировые государственные деятели выстроились к нему в очередь. Факт встречи с Мао считался, а иногда считается до сих пор свидетельством успешной карьеры и успеха в жизни. Когда пришел вызов для президента Мексики Луиса Эчеверрии, его окружение буквально боролось за то, чтобы оказаться в составе группы, удостоенной аудиенции. Австралийский посол сказал нам, что он побоялся пойти в туалет (хотя его мочевой пузырь был готов лопнуть), чтобы несколько высокопоставленных особ внезапно не ушли без него. Премьер-министр Японии Кахуэй Танака, наоборот, справил нужду в доме у самого Мао. Причем Мао лично сопровождал его до уборной, а затем ждал за дверью.
Государственные деятели выносили его нападки, хотя они никогда не потерпели бы этого от других лидеров. Кроме того, им не говорили заранее, когда они увидят Мао, а безапелляционно вызывали в любое время, удобное для председателя, — даже во время приема пищи. Премьер-министр Канады Пьер Трюдо, который даже не просил о встрече с Мао, внезапно оказался под опекой Чжоу: «Мы должны теперь прерваться. У меня сейчас другие дела, следуйте за мной», даже не предупредив его, куда именно.
Когда Мао встречал иностранцев, он щеголял своими циничными и диктаторскими взглядами на жизнь. «Методы Наполеона были самыми лучшими, — сказал он президенту Франции Жоржу Помпиду. — Он разогнал все собрания и просто назначил тех, кто должен был управлять вместе с ним». Когда бывший британский премьер-министр Эдвард Хит выразил удивление тем, что портрет Сталина все еще висит на площади Тяньаньмынь, и напомнил о том, что Сталин уничтожил миллионы людей, Мао слегка махнул рукой, показывая, что для него это не имеет никакого значения. Затем он ответил: «Портрет Сталина висит здесь, потому что он был марксистом». Мао даже сумел заразить западных лидеров своим жаргоном. После того как австралийский премьер-министр Гаф Уитлем выказал немного неуверенности при его ответе на вопрос о Дарвине, он написал Мао отзыв, который он называет в своих мемуарах «самокритикой». Уже в 1997 году, когда о Мао стало известно намного больше, Киссинджер называл его «философом» и утверждал, что целью Мао были «поиски эгалитарного достоинства».
Мао любил давать аудиенции пораженным его величием посетителям и продолжал делать это вплоть до последних дней его жизни, когда кислородная трубка лежала на его боковом столе, прикрытая книгой или газетой. Эти зрители создавали ему мировую славу.
Визит Никсона также открыл для Мао возможность протянуть руки к новейшим западным военным технологиям и вооружению. «Единственная цель этих отношений, — сказал он северокорейскому диктатору Ким Ир Сену, — заключается в том, чтобы получить развитые технологии». Мао знал, что мог достигнуть этой цели только в том случае, если Америка считала бы его своим союзником. Чтобы дать правдоподобное объяснение своего отхода от прежнего противостояния с Америкой, Мао утверждал, что живет в постоянном страхе перед советским вторжением и отчаянно нуждается в защите. Заложив основу военного союза с Америкой еще во время первого визита Киссинджера, Мао открыто заговорил о нем в феврале 1973 года. «Тема Советского Союза доминировала в ходе наших переговоров», — сообщал Киссинджер Никсону. Как он утверждает в своих мемуарах, ему дали понять, что «конфликт Китая с Советским Союзом неискореним и не может быть решен сам собой». Мао тогда сказал Киссинджеру: «Мы должны выстраивать горизонтальную линию [то есть союз] — США, Япония, Китай, Пакистан, Иран, Турция и Европа»[153]. Все страны, кроме Китая, о которых говорил Мао, были американскими союзниками.
Чтобы сделать эту идею более привлекательной, Мао и Чжоу сказали, что Китай хотел бы, чтобы во главе этого союза стояла Америка. Киссинджер записал, что Чжоу «обращался к нам с просьбой взять на себя инициативу в организации антисоветской коалиции».
Мао не настолько пугал советский удар. Хотя он искренне испугался такого удара в 1969 году, но, как это показала паника, с тех пор ему стало очевидным, что возможность такого сценария в ближайшей перспективе была очень мала. Он выведывал у американских военных секреты так же, как ранее у Москвы. Дважды, в 1954 и 1958 годах, он эксплуатировал в своих интересах опасения, что Америка может использовать атомные бомбы в спровоцированных им же конфликтах с Тайванем, чтобы вынудить Хрущева помогать ему. Во-первых, создать свою собственную атомную бомбу, а во-вторых, получить в свое распоряжение всесторонний современный арсенал. Теперь он использовал призрак войны снова, чтобы как по волшебству получить такой же приз от Америки.
Однажды в феврале 1973 года Мао невольно намекнул на свое истинное отношение к «советской угрозе». Когда Киссинджер пообещал, что США придут на помощь Китаю, «если Советский Союз вторгнется в Китай», Мао, который ранее сам проигрывал этот сценарий, немедленно, смеясь, ответил ему: «Как это может произойти? Как это вообще может быть? …Вы думаете, что им будет хорошо здесь, если они увязнут в Китае?» Видя, что Киссинджер растерялся, Мао тут же свернул свои аргументы и вернулся к тактике «испуганного младенца».
Чтобы убедить США в мысли, что он реально хочет иметь их в качестве союзника, Мао намекнул, что у него и Вашингтона есть общий враг — Ханой. Киссинджер ушел от него с чувством, что «в Индокитае американские и китайские интересы почти полностью совпадают. Объединенный коммунистический Вьетнам, доминирующий в Индокитае, был стратегическим кошмаром для Китая…». Позиция Мао предавала интересы не только вьетнамцев, но и китайского народа, который в течение десятилетий испытывал недостаток даже предметов первой необходимости, чтобы помочь вьетнамцам в борьбе против «американского империализма».
Мао привнес в беседу личностный характер, чтобы смягчить Киссинджера, зная о его успехе у женщин. «Ходили слухи, что вы на грани изнеможения, — как зафиксировано в стенографическом отчете о встрече. — И сидящие здесь женщины крайне этим недовольны. (Смех, особенно среди женщин.) Они говорят, что, если доктор [Киссинджер] близок к изнеможению, мы останемся без работы… Вы хотите наших китайских женщин? Мы можем дать вам десять миллионов. (Смех, особенно среди женщин.)»
Несколько недель спустя, 16 марта, Никсон написал Мао секретное письмо, в котором заявлял, что территориальная целостность Китая является «фундаментальной частью» американской внешней политики, это подразумевало принятие на себя обязательства оказать Китаю военную помощь в случае нападения на него. Китайцы хотели точно знать, что это означает.
