Весной 1963 года Мао перенес внимание на традиционную китайскую оперу. В отличие от западной оперы китайская представляет собой подлинно народное зрелище. На протяжении сотен лет в разных районах Китая сформировались собственные характерные стили. Оперу представляли на деревенских рынках и в городских театрах; если в северных горах актеры плясали прямо в пыли на ветру, то на южных островках они пели при свете луны и керосиновых ламп, а окрестные рыбаки слушали представление не выходя из своих плавучих домов. Сам Мао был страстным поклонником и знатоком провинциальных опер. В его коллекции было более 2 тысяч кассет и записей, и он готов был со знанием дела обсуждать с оперными певцами интерпретацию той или иной арии. Опера была единственным местом, где он позволял себе появиться на публике в очках. Мао был очень увлеченным зрителем и однажды так расчувствовался, что не только громко всхлипывал и сморкался во время представления, но даже вскочил с места, отчего с него упали брюки — лакей в начале представления ослабил на нем пояс, чтобы было удобнее сидеть. Особенную страсть он питал к тем операм, которые его собственный режим считал «порнографическими».
Пристрастие к операм не помешало Мао еще в начале правления запретить их значительное число. Но с началом новой чистки он вознамерился полностью запретить все оперы старого репертуара и начал с жанра «драмы духов», где духи умерших жертв мстят тем, кто был причиной их смерти. Мао наложил запрет на этот жанр в марте 1963 года. Поскольку он совсем недавно послужил причиной десятков миллионов смертей, подобные театральные мстители казались ему слишком похожими на настоящих.
В конце 1963 года он обвинил «все формы искусства: оперу, театр, народное искусство (включая исполнение баллад, традиционные сказки и комические представления), музыку, изящные искусства, танцы, кино, поэзию и литературу» в том, что все они являются «феодальными или капиталистическими» и «очень мрачными». Даже произведения, созданные при его собственном режиме для прославления коммунистов, были осуждены, как «ядовитые сорняки». Мао приказал высылать людей искусства в деревню для «серьезного перевоспитания». «Вышвырните певцов, поэтов, драматургов и писателей прочь из больших городов, — заявил он в обычной для себя резкой манере в феврале 1964 года. — Гоните всех их в деревни. И никакой еды тем, кто откажется».
Древние памятники — живые свидетели древней цивилизации Китая — тоже пострадали. Вскоре после прихода к власти Мао начал без разбора сносить по всему Китаю городские стены и памятные арки; к концу 1950-х подавляющее большинство их было разрушено. Теперь он добавил к списку неугодных ему объектов храмы и древние гробницы. В декабре 1964 года он жаловался одному из своих секретарей на то, что приказ выполняется медленно: «Выкопано всего несколько куч гнилых костей [о разрушении гробниц]… Ты относишься к врагам [к тем, кто не подчиняется] слишком снисходительно. Что же до храмов, то ни один из них не тронули и пальцем».
Мао стремился уничтожить даже садоводство. «Разведение цветов — пережиток старого общества, — говорил он, — забава для ученых феодалов, буржуазного класса и прочих бездельников». «Теперь мы должны изменить это положение, — приказал он в июле 1964 года. — Избавьтесь от большинства садоводов».
Мао думал создать примитивное общество, полностью избавленное от цивилизации, лишенное проявления любых человеческих чувств, являющееся бесчувственной массой, которая автоматически подчинялась бы его приказам. Для «большой чистки» — и навсегда — ему нужна была безмозглая нация. В этом он был более категоричен, чем Гитлер или Сталин: Гитлер допускал аполитичное развлекательное искусство, а Сталин сохранял классику. Мао даже критиковал Сталина в этом вопросе; в феврале 1966 года он сказал: «Сталин некритично воспринимал так называемую классику России и Европы, и это привело к серьезным последствиям».
В 1962–1965 годах Мао работал над приданием каждой грани жизни «политического» уклона и расправлялся с культурой, но результаты этой работы его далеко не удовлетворяли. Для выполнения приказов он вынужден был полагаться на партийный аппарат, причем буквально каждый — начиная от Политбюро и до самых низов — принимал его политику с оговорками. Мало кому нравилась перспектива жизни без развлечений. Мао обнаружил, что почти никто не спешит выполнять его приказания и кое-какие развлечения — наверняка безвредные для режима, вроде классической музыки и цветов, — до сих пор существуют. Он был сердит и разочарован, но сделать ничего не мог.
Зато в области оболванивания населения дела у него шли более успешно. Мао создал для народа ролевую модель — погибшего (так проще) солдата по имени Лэй Фэн. Этот Лэй Фэн, весьма кстати для Мао, вел дневник, в котором будто бы записывал, как Мао вдохновлял его на добрые дела, и клялся, что ради Мао он готов «подняться на горы из кинжалов и спуститься в океаны пламени». Высшей доблестью человека было объявлено абсолютное повиновение Мао; долг каждого — быть совершенным «винтиком» в машине Мао, что всячески поощрял режим. Этот культ обезличивания — необходимая противоположность культу личности Мао — скрывался под обманчивым покровом самоотверженности: считалось, что все делается «для нашей страны» или «для народа».
Мало того что солдат Лэй Фэн стал символом абсолютной лояльности Мао; он стал примером и другого жизненно важного для Мао принципа: идеи о том, что ненависть — благо. Эту идею все время вдалбливали людям, особенно молодым. Утверждалось, что Лэй Фэн написал: «Я согреваю теплом своих товарищей, как весна… а для классовых врагов я жесток и беспощаден, как суровая зима». Ненависть преподносилась как черта, необходимая каждому, кто любит народ.
В качестве главной мишени для ненависти Мао использовал Хрущева — под тем предлогом, что тот «занимался ревизионизмом». Китайская пресса была наводнена полемическими выступлениями, демонизировавшими советского лидера, причем населению эти статьи «скармливали» насильно на еженедельных политинформациях. Таким образом, людям вдалбливали, что Хрущев и другие ревизионисты — банальные негодяи (как, скажем, убийцы в нормальном обществе). Со временем это ружье должно было выстрелить: чуть позже Мао назовет Лю Шаоци «китайским Хрущевым», а непокорных партийных чиновников «ревизионистами».
В первый раз Мао «вызвал привидение» «китайского Хрущева» перед своим высшим эшелоном 8 июня 1964 года. Лю знал, что Мао целит в него, и видел, что буря близка. Возможностей у него было немного. Все, что он мог сделать, — попытаться укрепить свои позиции, чтобы Мао было труднее до него добраться. Но позже, в октябре 1964 года, в Москве произошло событие, которое дало Лю передышку.
14 октября 1964 года в результате дворцового переворота Хрущев был смещен. Мао увидел в этом возможность вновь заручиться советской помощью в своей ракетной программе, которая уже довольно сильно отставала от графика. Дело в том, что у Мао уже была атомная бомба, но не было средств для ее доставки. Для их создания ему нужны были иностранные ноу-хау, и он нацелился на улучшение отношений с новым руководством Кремля, которое возглавил Леонид Брежнев. Уже через несколько дней Чжоу сказал советскому послу Червоненко, что улучшение отношений с СССР — «величайшее желание» Мао. Чжоу попросил приглашение в Москву на 7 ноября, на празднование годовщины большевистской революции.
Новое советское руководство также интересовалось возможностью нового сближения с Китаем, и Мао услышал о падении Хрущева первым, еще до публичного объявления. Однако Кремль быстро понял, что до тех пор, пока у власти Мао, перспектива сближения остается в высшей степени туманной. Посол Червоненко так вспоминал о том, как отреагировал на это известце Мао. «Когда я вошел в резиденцию Мао, было около одиннадцати часов вечера». Услышав новости, Мао «подумал несколько секунд, а затем сказал: «Вы сделали замечательный ход, но этого недостаточно»… После встречи Мао… проводил меня к выходу. Машина не заводилась, поэтому водитель взял ведро и пошел с телохранителем Мао на кухню. Луна заливала своим светом озеро. Мао стоял возле моей машины. «Есть еще несколько вещей, которые нужно исправить, — сказал он, — а ваш пленум сделал не все».
