Но даже этой нормы при Мао никогда не доставалось народу. В 1976 году, когда он умер, пробыв у власти двадцать семь лет, среднее по стране количество пищи составляло только 190 килограммов. Если городскому населению и доставалось немного больше, то на душу сельского населения не приходилось даже такого минимума.
И Мао хотел добиться того, чтобы крестьянство потребляло много меньше этого количества. Им «надо только 140 килограммов зерна, а некоторым вообще 110 килограммов», заявил однажды он. Эта последняя цифра представляла собой едва половину того количества, которое необходимо лишь для поддержания жизни человека. Но этот желательный для Мао лимит потребления не был достигнут на этом этапе, и результаты такой политики «выгребания подчистую» прорываются в горьких стенаниях отдельных крестьян, доносившихся до слуха некоторых сочувствовавших им партийных работников спустя год после начала конфискаций. «Ни у одной семьи нет достаточно еды…» «Я трудился весь год, а теперь я несколько месяцев голодаю… У моих соседей положение такое же». «Урожай собрали неплохой, но что с этого? Сколько бы мы ни собрали, у нас не хватает на еду…» Что же касается «основного питания», то «ни один человек столько не получает». Теоретически любой голодающий человек мог купить некоторое количество еды, но это количество было совершенно недостаточным. И Мао постоянно упрекал своих чиновников за то, что «слишком много зерна продается населению (!)», и настаивал на «значительном» сокращении таких продаж.
На все мольбы крестьян ответ Мао был на редкость жестоким. Им предлагалось есть ботву батата, которой обычно кормили скотину. «Научите крестьян есть меньше и варить похлебку пожиже, — предписывал он. — Государство должно приложить все силы для того, чтобы… отучить крестьян есть слишком много».
Один из экономических советников Мао, Бо Ибо, впоследствии признавался, что в процессе политики изъятия «большая часть произведенной крестьянами продукции просто забиралась», при этом «насилие» было повсеместным, а люди были «доведены до голодной смерти». Причем насильственное изъятие одобрялось и даже предписывалось Мао, который обсуждал последствия такого изъятия со своим идеологом Чэнь Юнем 1 октября 1953 года. На следующий день Мао объявил на Политбюро, что государство находится «в состоянии войны» со всем населением: «Это война с производителями продовольствия — а также и с его потребителями», имея в виду под последними городское население, которое теперь было обречено на небывало низкие нормы потребления. Для оправдания политики отношения к крестьянам как к врагу Мао достаточно глупо сослался на Маркса и Энгельса, которые «никогда не считали всех крестьян хорошими». Когда спустя несколько дней Чэнь Юнь передавал директивы Мао региональным руководителям, он указал на готовность к смертям и восстаниям в 100 тысяч деревень — одной десятой от количества всех деревень Китая. Но это не ослабит коммунистическую власть, заверил Чэнь Юнь, напомнив им о Маньчжоу-Го, где оккупационные японские власти реквизировали у населения большое количество зерна. «Маньчжоу-Го, — сказал он, — не пало бы, если бы не подошла советская Красная армия». Другими словами, грубая сила в духе японской военщины могла бы гарантировать, что крестьяне не смогут представить собой опасности для режима, вне зависимости от того, сколь масштабными будут реквизиции.
К началу 1955 года политика изъятия привела к страшным бедам для народа. К Мао поступали многочисленные доклады о крестьянах, вынужденных питаться древесной корой и бросать детей на произвол судьбы, потому что не могли прокормить их. В свое время Мао организовал многочисленные каналы обратной связи с народными массами, поскольку он должен был быть в курсе положения на местах, чтобы сохранять контроль над ситуацией. Одним из таких каналов была его личная охрана. Когда сотрудники в этом году вернулись на службу после отпуска, проведенного у себя на родине, Мао попросил доложить ему о положении в их родных деревнях. Нарисованная ими картина оказалась ужасной. Один из охранников написал, что 50 процентов хозяйств в его деревне голодают, что весной жители питались древесными листьями. Другой сообщил, что люди употребляют только лесные травы и ягоды и умирают с голоду.
По другим каналам Мао узнавал, что люди произносят слова вроде «Что же хорошего в социализме? Даже сейчас, когда мы только начали его строить, нам не дают подсолнечного масла» или «Коммунистическая партия ведет людей к смерти!». А позднее один неизвестный ему ранее партийный чиновник из провинции Гуандун по имени Чжао Цзыян (ставший руководителем партии в постмаоистскую эпоху) доложил, что партийные функционеры заставляют нижестоящих членов партии обыскивать крестьянские дома, связывать и избивать крестьян, чтобы силой изъять продовольствие, а тех, кто говорит, что у них ничего нет, запирают в домах. Чжао Цзыян поведал о случае с пожилой женщиной, которая, будучи запертой у себя в доме, повесилась. В одном типичном китайском городе Гаояо 110 человек были доведены до самоубийства. Если экстраполировать эту цифру на все более чем 2 тысяч китайских округов, то число самоубийств в сельских районах за этот короткий период достигло приблизительно четверти миллиона.
Некоторые отважные руководители осмеливались обращаться к Мао с просьбами. Один известный в прошлом путешественник написал Мао, что он получает много писем с жалобами людей, у которых просто нет сил работать, поскольку им оставляют слишком мало продуктов. Мао резюмировал: «10 тысяч докладов [«10 тысяч» в данном случае означает просто громадное количество] о смертях населения, смертях животных, о людях, грабящих амбары: 10 тысяч докладов о мраке…» Но при этом Мао оставался совершенно неколебим и сурово покарал бывшего путешественника за то, что цинично назвал «надоедливыми приставаниями». Он ничтоже сумняшеся позволил себе публично заявить, что люди не остаются «без пропитания на целый год — лишь на шесть… или на четыре месяца» (sic!). Партийные руководители высшего звена, которые, руководствуясь традиционной концепцией совести (лян-синь), просили Мао ослабить давление на крестьян, слышали от него поучения вроде: «Вам следует иметь меньше совести. Некоторые из наших товарищей слишком сострадательны, что значит — они не вполне марксисты». «В этом отношении, — сказал как-то Мао, — у нас совести нет! Марксизм достаточно жесткая вещь».
С середины 1955 года Мао стал закручивать гайки еще туже, загоняя все крестьянство в колхозы. Эта мера была предпринята для увеличения масштабов насильственного изъятия продовольствия. Ранее крестьяне собирали свой урожай и привозили его домой, прежде чем отдать «долю» государству. Мао решил, что эта технология оставляет прорехи для «злоупотреблений»: крестьяне могли занижать количество собранного и скрывать часть урожая для себя, а проверить около сотни миллионов хозяйств было не так-то просто. Если же урожай собирался в рамках коллективного хозяйствования, то прямо с поля он поступал бы прямо в руки государства, давая режиму полную возможность бесконтрольного распределения. Как сказал один крестьянин: «Как только ты вольешься в колхоз, тебе будет перепадать от государства ничтожная доля твоего урожая».
Еще одно громадное преимущество коллективизации для Мао состояло в том, что в этом случае было гораздо проще управлять крестьянами в процессе труда. С коллективизацией пришло рабство. Теперь государство диктовало, сколько часов крестьянин должен работать и с какой интенсивностью. Редакционная статья в «Жэньминь жибао» от 1 января 1956 года совершенно ясно говорила о курсе на увеличение вдвое рабочего времени крестьян. Особое внимание при этом Мао уделял женщинам: те из них, кто ранее не работал в поле, теперь должны были делать это.
Чтобы подавить сопротивление как изъятиям, так и коллективизации, в распоряжении Мао была его давняя панацея — террор. В мае 1955 года он заговорил о новом «пятилетием плане», на этот раз плане подавления: «Мы должны арестовать за пять лет 1,5 миллиона контрреволюционеров… Я всецело выступаю за как можно большее число арестов… Наша цель: аресты в громадных, гигантских масштабах…» Прибегая к копрологическому языку, который он так любил употреблять, Мао добавил: «Мое пуканье [то есть распоряжения] есть социалистические выделения, они не могут быть неароматными», то есть необязательными для исполнения. Любой сопротивляющийся изъятию продовольствия или коллективизации, а также любой государственный служащий, сочувствовавший такому человеку, считался уголовным преступником, и по всей стране расклеивались настенные объявления, информировавшие о приговорах этим людям.
