Готовность Мао пойти на значительные уступки ради своей цели — получения помощи для обеспечения его глобальных устремлений — не являлась секретом. Сталину только оставалось оценить, как амбиции Мао повлияют на его собственное место в мире. Могущественный в военном отношении Китай стал бы обоюдоострым мечом: ценнейшее приобретение для коммунистического лагеря и для него лично, но в то же время — потенциальная угроза. Сталину требовалось время, чтобы все это обдумать. Стоит ли вообще что-либо предлагать Мао? А если предлагать, то как много?
Мао препроводили в отведенную ему резиденцию, напичканную подслушивающими устройствами, — на сталинскую дачу номер два в 27 километрах от Москвы. Несколько дней его к Сталину не вызывали. Он пристально глядел в венецианское окно на укрытый снегом сад и отыгрывался на своих спутниках. Сталин присылал к Мао разных подчиненных, но все это были мелкие сошки, не уполномоченные вести деловые переговоры. Скорее, как сформулировал Сталин в разговоре с Молотовым, им была поставлена задача: выяснить, что представляет собой Мао, и понаблюдать за ним. Когда связной Ковалев доложил Сталину, что Мао огорчен и встревожен, Сталин ответил: «У нас сейчас много иностранных гостей. Не следует делать исключений для товарища Мао и обращаться с ним по-особому».
На самом же деле для товарища Мао сделали исключение и обращались с ним по-особому — плохо с ним обращались, — и уж точно, когда дело касалось «гостей». Мао жаждал познакомиться с коммунистическими лидерами из других стран, и они с не меньшим пылом хотели с ним встретиться — ведь он был человеком, который только что триумфально совершил то, что можно было назвать второй Октябрьской революцией. Однако Сталин надежно оградил Мао от встреч с кем бы то ни было, кроме бессмысленных бесед с посредственным венгерским лидером Матьяшем Ракоши. Мао просил встречи с руководителем Итальянской коммунистической партии Пальмиро Тольятти, но, как рассказал Мао итальянской коммунистической делегации (после смерти Сталина), «Сталин с помощью тысячи хитростей умудрился отказать мне в этом»[104].
Во время самого празднования, 21 декабря 1949 года, Мао держал себя в руках, и хроника запечатлела его бурно аплодирующим Сталину. Сталин со своей стороны проявлял к нему внимание, посадил в президиуме справа от себя, а газета «Правда» сообщила, что Мао был единственным из выступавших иностранцев, чью речь присутствующие выслушали стоя. На последовавшем за официальной частью концерте Мао встретили овацией, «равной которой в Большом театре, несомненно, никогда прежде не слышали», как отметил Ракоши, а публика скандировала: «Сталин, Мао Цзэдун!» Мао в ответ выкрикнул: «Да здравствует Сталин! Слава Сталину!»
На следующий день Мао потребовал встречи со Сталиным. «Я здесь не только ради дня рождения, — в гневе орал он Ковалеву. — Я приехал по делу!» В выражениях он не стеснялся: «Я что, приехал сюда жрать, ср… и спать?»
В этом трио естественных физиологических потребностей организма ни одна не обошлась без проблем. В отношении еды Мао выражал недовольство тем, что хозяева поставляли ему ненавистную мороженую рыбу. «Я буду есть только сырую рыбу, — заявил он обслуживающему персоналу. — А это бросьте им обратно!» Главной же проблемой было очищение организма, поскольку Мао не только страдал запорами, но и никак не мог приспособиться к унитазу, предпочитая сидеть на корточках. Ему не нравились ни мягкий русский матрац, ни подушки. «Как они на этом спят? — воскликнул он, тыча в пуховые подушки. — Голова проваливается!» И послал за собственной, набитой гречневой шелухой, а матрац велел заменить на деревянные доски.
Мао увиделся со Сталиным два дня спустя, 24 декабря 1949 года, однако Хозяин отказался обсуждать просьбы о строительстве китайской военной промышленности и говорил лишь о том, чего они не коснулись во время первой встречи: роли Мао в отношениях с другими коммунистическими партиями, такими как вьетнамская, японская и индийская. Прощупав территориальные аппетиты Мао, Сталин затаился на несколько дней, и пятьдесят шестой день рождения Мао 26 декабря 1949 года прошел незамеченным. Мао провел все эти дни взаперти на даче, разбираясь с домашними делами по телеграфу. Позже он сказал, что пытался дозвониться [до Сталина] на его квартиру, но ему сказали, что Сталина нет дома, и порекомендовали встретиться с Микояном. Все это глубоко его оскорбило. Несколько раз Сталин звонил Мао, но разговоры были короткими и бессодержательными. Мао отказался осматривать достопримечательности, сказав, что не испытывает к ним интереса и что приехал в Москву работать. Если работы нет, он предпочитает остаться на даче и спать. Мао был разочарован и разгневан; иногда он казался своим ближайшим помощникам «несчастным».
Похоже, Мао, чтобы заставить Сталина действовать, решил разыграть «западную карту». Он распустил слух — не только громкими разговорами в напичканной подслушивающими устройствами резиденции, — что готов иметь дело с Англией, Японией и Америкой. И вопреки тому, что он сказал Сталину но прибытии в Москву (что он не собирается спешить с получением дипломатического признания Англией), начались переговоры с Англией, закончившиеся тем, что 6 января 1950 года Лондон признал режим Мао. Английская пресса тем временем сообщила, что Сталин посадил Мао под домашний арест. «Утечку», вполне возможно, организовали люди Мао. «Вероятно», позже заявил Мао, политический поворот к Западу помог «изменить позицию Сталина», поскольку реальные переговоры «начались сразу после этого».
* * *
К 1 января 1950 года Сталин принял решение. 2 января «Правда» опубликовала «интервью» с Мао, которое, как с сарказмом вспоминал Мао годы спустя, Сталин «набросал для меня, словно был моим секретарем». Из подготовленного Сталиным текста следовало, что он готов подписать новый договор. Для Мао это означало, что Сталин решил обсудить ключевой вопрос: превращение Китая в могущественную военную державу. Для обстоятельных переговоров Мао вызвал из Пекина Чжоу Эньлая и руководителей основных отраслей промышленности и экономики, оговорив, что в целях безопасности Чжоу должен воспользоваться поездом, а не самолетом. Чжоу пришлось бы лететь русским самолетом, и Мао намекал, что предпринимает меры предосторожности.
Однако Мао не собирался прощать то, как с ним обошлись, и возможность поддеть Сталина представилась очень скоро. 12 января 1950 года госсекретарь США Дин Ачесон произнес речь в Национальном пресс-клубе в Вашингтоне, приуроченную к затянувшемуся пребыванию Мао в Москве. Он обвинил Россию в «отделении северных провинций Китая… и… присоединении их к Советскому Союзу», уточнив, что этот процесс «завершен» во Внешней Монголии, «почти завершен» в Маньчжурии и идет полным ходом во Внутренней Монголии и Синьцзяне. Сталин послал своего незаменимого помощника Молотова передать Мао, что он должен опровергнуть эти обвинения через министерство иностранных дел Китая, а Монголия и Россия поступят так же. Мао согласился, но вместо опровержения от министерства иностранных дел написал текст от имени своего пресс-секретаря, весьма незначительной в политическом отношении персоны. В опровержении формально независимая Внешняя Монголия упоминалась в одном ряду с китайскими провинциями; подразумевалось, что Китай не признает фактическую аннексию этой территории Россией.
21 января 1949 года статья появилась в главной газете Мао «Жэньминь жибао». Тем же вечером Сталин вызвал Мао в Кремль, где тому задали хорошую головомойку; среди прочих прозвучало обвинение в том, что в Китае появляется собственный Тито. Обвинения в основном озвучивал преданный лакей Молотов в присутствии Берии. Сталин настоял на том, чтобы словесная экзекуция проводилась перед лицом Чжоу Эньлая, прибывшего накануне. Хотя Чжоу Эньлай был при Мао кем-то вроде евнуха и из всех своих соратников Мао стеснялся его меньше всех, он все равно смертельно побледнел.
После нагоняя Сталин пригласил Мао и Чжоу на свою дачу на обед. Сталин понимал, что у Мао нет оснований претендовать на Внешнюю Монголию, поскольку Пекин официально признал ее независимость в октябре 1949 года. Непокорность, проявленная Мао в случае с Ачесоном, была больше демонстрацией негодования, чем политическим заявлением (хотя Сталин все же потребовал официального обмена нотами, касающимися статуса Монголии). По дороге на дачу Сталин и переводчик Мао Ши Чжэ занимали откидные сиденья, а Мао и Чжоу — основные. В автомобиле, как вспоминал Ши Чжэ, все хранили молчание, и атмосфера была напряженной, словно в воздухе был разлит жидкий свинец.
