Погруженный в воспоминания, Гордей задержался в конюшне дольше, чем обычно. Наконец вышел во двор.

— Ну как, Артем, осмотрелся?

— Осмотрелся. И, знаете, на месте Грицька я ни за что не пошел бы жить на отруб.

— А там не хуже! Тут в одну сторону далеко видно, а там — куда ни глянь! — А сам подумал: «Только ли Артема это мысли или, может, говорили уже всей семьей? Наверняка. Ведь как раз все в сборе».

— Безлюдье там! — сказал Артем, даже не подозревая, какую роль без его ведома навязал ему хозяин и как выглядит он перед Саранчуком со своей требовательностью.

— Это сейчас! А через несколько лет и там хат настроят.

Удивляло немного: неужто и Остап? И теперь уже не столько для Артема, сколько для Остапа да сватьи Катри, которым, без сомнения, Артем передаст этот разговор, начал Гордей приводить все выгоды от выделения Грицька на собственное хозяйство.

— Красота в природе, — начал он, — дело большое. Это правда. Но учти, Артем, что одной красой не проживешь! К красе еще и хлеб насущный нужен. Да и к хлебу. Вот об этом перво-наперво и нужно думать — как хлеборобствовать, чтобы хоть изредка, да высыхала рубашка от пота. Вот, скажем, так: одиннадцать десятин у меня было, есть да, по всему видать, так и останется — не отрежут, не прирежут. Пара коней. Тяжеленько! Земля далеко — не наездишься! А тогда бы: у меня конь, и у Грицька конь, у меня корова, и у Грицька корова. Только с навозом какая выгода! Вполовину меньше возить из села. В страду наполовину меньше снопов с поля в село возить. А тягло какое было, такое и осталось, та же пара коней. Все полевые работы — с Грицьком в супряге.

— Да, это все верно, — сказал Артем.

— Нет, — решительно махнул рукой Гордей, ожидая еще каких-то новых Артемовых возражений. — Думано-передумано. И решено! Вот уж и лес на хату навозил.

Артем похвалил лес. Высказал только сомнение: нужно ли было рубить такие огромные дубы для столбов? На клепку годились бы.

— Да ведь не на десять лет и не на двадцать. Навек! Чтобы и детям, и внукам.

— Ну, а что Грицько на все это?

Гордей помрачнел, тяжело вздохнул.

— Тревожит меня Грицько. «Как хотите, отец, так и будет. А мне все равно!» Я уж и такое думал: может, контуженый был, да не признается?

Федора сегодня белила хату, и, как всегда в таких случаях, в хате царил беспорядок. Только что выбеленные стены еще не просохли, и в хате поэтому неуютно. Да и хозяйка — в джерге, в рваной кофточке и платке, сплошь забрызганных белой глиной, — была в тон этой обстановке.

— А я думал, что ты уж управилась. Пригласил гостя на обед.

— Такому гостю мы всегда рады, — улыбнулась Федора. — Раздевайся, Артем. Со счастливым возвращением с войны тебя!

Из горенки на голоса через узенькую дверь рядом с печью вышел Грицько, в растоптанных валенках, в домашней вышитой рубашке, шея почему-то обмотана шарфом. Не бритый, видно, еще со Славгорода.

Приход Артема его обрадовал и явно, как ни старался он скрыть, взволновал. Поздоровались с искренней приязнью, будто и не было спора у них тогда, у Бондаренко.

— Не будете мешать мне — быстрее обедать дам, — сказала Федора. — Идите пока в горенку.

Грицько с Артемом вышли в горенку, а Гордей, чтобы не мешать им, остался здесь, отошел к кровати, где возились сынишки-близнецы и где в этот момент как раз один, оседлав, тузил другого — то ли Кузьма Демьяна, то ли Демьян Кузьму, так они были похожи один на другого.

— Как Орися? — спросил Грицько, когда зашли в комнату.

— Поправляется понемногу. Сама уж через хату перейдет. Но слаба очень. — И сразу перевел разговор: — Ну, а с тобой что? Ты-то сам не заболел, часом? В хате в валенках, и горло повязано. Что, может, из хаты не выходишь?

— Нет, из хаты выхожу. А за воротами, правда, еще и не был.

— Почему?

Грицько вместо ответа сам спросил:

— А она что думает, почему я не был у вас до сей поры?

Артема задело и это «она» вместо «Орися», и то, что Грицько так бесцеремонно пропустил мимо ушей его вопрос, и он спросил с явной иронией:

— А ты уверен, что она знает о твоем возвращении? Я, например, совсем не уверен в этом. — И, заметив, как после этих слов Грицько смутился, добавил для большей убедительности: — Да и откуда ей было узнать? Мы с матерью только сегодня утром вернулись, Мотря в сыпняке лежит (об Остапе он умышленно не упомянул). Одна на хозяйстве с Кирилком.

— Да это все равно, знает или не знает, — помолчав, сказал Грицько. — Если не сейчас, то после узнает.

— А тебе что, трудно будет объяснить Орисе, почему не показывался эти три дня?

— Вот именно! — признался Грицько.

— Ну, тут я тебе не советчик. Ведь я и причины не знаю. Может, скажешь?

Грицько, видимо, колебался, затем сказал:

— Об этом не так просто рассказать. Разве что, пока обед…

Не договорив, он отошел к окну и уж взял было с подоконника бутылку с мутной жидкостью и стакан, как в комнату заглянул отец:

— Пошли, хлопцы, обедать.

В хате за эти несколько минут все изменилось. Стены, правда, были такие же темные, но от свежей, желтой ржаной соломы, разостланной на земляном полу, стало будто светлее. Стол по краю был застлан чистым вышитым рушником, и на нем разложены новые, праздничные, красные в цветочек ложки. Только для хозяина была положена темная самодельная ложка, вырезанная им самим из засохшей груши. Хозяйка, успевшая переодеться в чистую одежду, поставила миску борща на стол и пригласила садиться.

— Уж извиняй только, Артем, за постный обед. Филипповка!

— Это вы меня извиняйте: нежданный гость…

— Э, не выдумывай, — перебил Гордей. — Чего там «нежданный»! По такому случаю полагается и по чарке выпить.

— Еще бы! — Федора вынула из шкафчика и поставила на стол графинчик.

Разговор за столом прежде всего зашел о последних событиях в Славгороде. Начал его Гордей. Но Артем на этот раз ограничился кратким рассказом, понимая, что и Грицько недавно из города — наверняка уже рассказал кое-что. Да, кроме того, ему сейчас хотелось воспользоваться случаем и узнать побольше о ветробалчанской жизни. Стал расспрашивать о недавнем «бунте» солдаток. С чего все началось?

— Началось все с того, что у некоторых еще с осени хлеба не стало. На лебеду перешли. Каждый месяц комитет и выдавал зерна солдаткам хоть понемногу. Чтобы было чего в лебеду подмешивать. А в этом месяце Пожитько отказал.

— Почему?

Гордей, видимо, колебался, а потом все же рассказал:

— Им нужно было, чтобы солдатки сами из амбара зерно взяли. Чтобы без учета. Концы тогда легче спрятать в воду. По-ихнему и вышло. Теперь попробуй докопаться. Была комиссия, акт составила на полтысячи пудов без малого. Нет правды на свете! С лесом тоже вот. Каких махинаций они только не устраивают. Земельный комитет дает разрешение рубить в казенном лесу. И постановление есть, чтобы — за деньги. Оно и деньги невелики, но с теми, которые получают за аренду земли — земельный комитет ведь Погорелову не все отдает, — вот вместе и набралась бы немалая сумма. Ежели бы добрая половина не попадала жуликам в карман. Разве Пожитько и мне не намекал, когда я платил деньги за лес, что можно было бы и подешевле, кабы ему подсунул. Нет, это не по мне! Сделал вид, что не понял намека. Заплатил все, что причиталось, и хожу себе, глаз от людей не прячу. А сейчас они уж к новой махинации загодя готовятся. Со скотом.

— С каким скотом? — не понял Артем.

— С господским. Когда землю поделят, и до скота черед дойдет. Вот к этому моменту они и готовятся: как его делить? Кому скот должен попасть. Но так, чтобы ненадолго.

— Ненадолго?

— А конечно! Какая же корысть им будет, ежели надолго? А тем паче навсегда. Никакой корысти.

— Ну, и как же они рассчитывают?

— Доподлинно я, конечно, не знаю, потому как на сборищах ихних не бываю. А заключаю из того, что случайно капнет или с расчетом закинет удочку который-нибудь из них. Чтобы прощупать, чем дышу. Такое уж положение мое сейчас в сельской жизни — среднее, как пишут в некоторых газетах. Да и в ваших, большевистских. Встретит меня Легейда Петро на улице — не пройдет мимо, остановится, заговорит. Но и Шумило или Гмыря — то же самое. Уже и об этом закидывали удочку.