Артем от неожиданности не сразу нашелся что ответить.

— Двумя словами об этом не скажешь. Да и не нужно это вам.

— Прости, сынок! — Ответ Артема ее немного обидел. Помолчала, потом добавила: — Я, может, и не спрашивала бы тебя, если б не приключилось то с тобой в Таврии.

— Вот вы куда повертываете! — нахмурился Артем. — Нет, мама. Не думайте, что я уж такой обольститель девчат. И в Таврии тогда… Я вам не все, конечно, рассказал. Только то, что вам нужно было знать. А сейчас думаю, что и того не след было говорить. Хватает и без этого у вас забот!

— Да как тебе не стыдно, сынок! Что ж я тебе, не родная мать? А не дай бог, случилось бы что с тобой тогда. На такое дело небось шел!

— Вот именно! Трудно словами передать, какую тяжесть я тогда со своей души снял, взвалил на вашу. А теперь удивляюсь: на что я надеялся? В самом-то деле: ну что бы вы, мама, могли тогда сделать? Когда я сам ума не приложу!

Сказал он это словно и не в форме вопроса, но мать, глянув искоса на него, по напряженному выражению лица догадалась, как нетерпеливо он ждет ее ответа.

И даже понимала причину: на этот раз все обошлось счастливо, но сколько будет еще таких смертельных опасностей на его пути! Помолчала, собираясь с мыслями, и наконец сказала:

— Не знаю еще, сынок, что бы я сделала. Одно знаю: пока жива, с глаз бы его не спускала. И не отступилась бы ни за что.

— Спасибо, мама!

— Беда, край не близкий — сорок верст. Но… я уж и так думала: небось ходят бабы и постарше меня, даже в Киев, в Лавру, за триста верст. А я бы вместо богомолья… Да и не один раз в году. И нашла бы все же стежку к сердцу ребенка. А может, и проще все будет. Ведь таким детям в этаких семьях обычно не очень рады бывают. Сам говоришь — больше у бабки живет. А ты вот поедешь с Данилой в Хорол — хорошо, ежели б поговорил с нею. Можно было бы Василька хоть в гости на святки взять. Сколько это ему уже?

— Считайте сами: родился как раз летом, когда война началась. Перед покосом.

— О, Федюшке сверстник. Мотря тоже тем летом как раз в петров день родила.

Некоторое время шла молча, и чем дальше, все медленнее: как видно, напряженно о чем-то думала. Внезапно остановилась, пораженная неожиданной догадкой.

— А подожди, Артем! — Тот остановился и пытливо посмотрел на мать. — Христя? — шептала про себя мать. — Дай бог памяти. Христя? Нет, не вспомню, как ее звали. Ту женщину. Если бы знала такое! А какая она из себя? Русая?

— Да не все ли равно, — пожал плечами Артем. — Зачем это вам? Ну, русая. Глаза…

— Так и есть! — не слушая уже его, хлопнула об полу рукой мать. И взволнованно к Артему: — Так она ведь была у нас, Христя. Заходила к нам.

— Заходила? Когда? — оторопел Артем.

— Да тогда же, в том году. На пасху, помнишь, ты гостил, выправил паспорт, да и уехал. А сразу же после троицы и она пришла. Ночевала у нас.

Артем застыл на месте, пораженный до глубины души словами матери. Наконец очнулся, машинально достал из-за уха цигарку, свернутую ему Данилом на дорогу (до этой минуты и не вспомнил о ней). Сунул руку в карман за спичками — не в этом кармане. Забыв, что левая рука на перевязи, рванул — и застонал от боли. Тогда мать вынула из его кармана спички и, став спиной к ветру, чиркнула и дала ему закурить.

Артем глубоко, со всхлипом, вдохнул воздух, как человек, который готовится нырнуть. Задержав, сколько мог, табачный дым в легких, с силой выдохнул.

— Нет, что-то вы спутали, мама. Не могло этого быть! — уверенно сказал. — Если бы раньше, до замужества, а то, говорите, на троицу. Для чего бы это ей?

— Вот и я думаю — зачем она приходила? Не могло быть, чтобы случайно все вышло: возвращалась с богомолья через наше село, да именно к нам и попала ночевать.

— С какого богомолья?

— Из монастыря.

И стала рассказывать, как все было. Говорила медленно, стараясь как можно точнее вспомнить все, до мелочей, понимала, что если действительно приходила Христя, то каждая мелочь тогда и теперь могла иметь большое значение.

— Как-то вечером загнала я овец из стада во двор и у ворот остановилась: вижу, идет гурьба женщин от плотины, видать, богомолки, — может, напиться, а может, и ночевать попросятся. Ан нет, прошли мимо, поздоровались только, да и пошли дальше. Но одна отстала от них, попросилась переночевать. Совсем, мол, из сил выбилась. Глянула я на нее, на ее живот, да и не стерпела: «Ох, и свекровь же у тебя, молодка, бессовестная! Как это тебя, тяжелую, да в такую трудную дорогу пустить!» Ничего она не ответила. Не стала ни жаловаться, ни отрицать. Только и сказала, что недалеко уж ей, что завтра и дома будет. Тогда я и спросила, откуда она. «Из-под Хорола». Сказала это и так на меня смотрит, смотрит. Будто ждет чего от меня. Назвала и село, но была ли это Поповка, не скажу, запамятовала. А что Хорол, твердо помню.

— Да мало ли из тех краев людей через наше село шло!

— А ты слушай дальше. Это уж было, как сели вечерять, расспрашивать стали ее, а она стала рассказывать. И про «Охмалин», и про то, как отец умер в дороге, а они обратно в свое село вернулись. Ну как же не она?

Да, никаких сомнений у Артема теперь уже не было. Он допускал, что кое-какие мелочи мать могла сейчас, спустя четыре года, передать и неточно. Но «Охмалин», Хорол — этого не могла мать выдумать. Конечно, это была Христя!

— А обо мне говорила что-нибудь? — стараясь скрыть волнение, с притворным равнодушием спросил Артем.

— О тебе? Нет, ничего. Не припомню. Да если бы что и говорила… Постой! А может, Орисе? После вечери они пошли вместе спать в клуню. Может, ей что-нибудь. Но Орися сказала бы мне. А на другой день даже не видели, когда ушла, — верно, чуть свет.

— Просто диво! — невольно вырвалось у Артема. Его очень удивило то, что о нем она ничего не рассказала, ничего не спросила. Правда, оставалось еще слово за Орисей. Но разве Орися не сказала бы ему раньше, если бы ей было что сказать? Должно, и в самом деле никакого разговора о нем не было.

— Просто диво! — пройдя уже с полсотни шагов, снова повторил Артем. Но тон его был теперь совсем иной: вместо удивления горечь и презрение слышались в голосе. — Сказать бы — на смотрины, так поздновато, до замужества нужно было! Знать, дело не в этом. Говорите, не могло это быть случайностью. А почему не могло? Ведь, если идти из монастыря на Хорол, нашу Ветровую Балку никак не минешь. Ну, а уж если очутилась в селе, отчего и не зайти? Разве не интересно хоть одним глазом глянуть, в какую беду чуть было не попала! Да, хвала господу, не допустил! Небось и по монастырям шатается поэтому, благодарственные молебны служит. Теперь сами видите, мама: ну как можно ей Василька оставить?! Кого они со своим дьячком вырастят из него? Такого же, как и сами, богомола-ханжу?

— Ну, а что ж ты надумал, сынок?

— Заберу — и все! Вот поедем с Данилом на ярмарку в Хорол, и привезу. И не в гости, как вы говорите, а заберу совсем.

— Э, сынок, не годится так. Как это — самоуправно забрать ребенка от родной матери?

— А я ему кто? Чужой дядя? Родной отец!

— Родной-то родной… а все-таки прежде тебе нужно и с нею повидаться, поговорить.

— Да уж поговорим. Без этого, должно быть, не обойдется.

— И не так, как сейчас говоришь, а спокойно, рассудительно. Про свои обиды нужно забыть. О ребенке нужно думать. Он не виноват, что у вас с нею так получилось. Да и кто знает… В жизни бывает так, что трудно и докопаться, кто виноват, а кто обижен. Может, и ты, сынок, не святой?

— А почему «может»? Наверняка не святой. И слава богу. Но не такой уж я и грешник окаянный, как может показаться со стороны. Хотите — верьте, хотите — нет, за все время, что знались с нею, ничем не обидел ее, ни в большом, ни в малом.

— Иду и все припомнить стараюсь, — после долгого молчания снова заговорила мать. — И вот как живую вижу: сидит с нами возле порога за столиком — вечеряем. Такая из себя славная молодка! И разумная, видать, и совестливая. И вот никак у меня в голове не укладывается…