— Атаман куреня, чтобы избежать баталии, очевидно, решил поступиться, освободил Кузнецова.

— Бред сивой кобылы! — вскочил с места Павло и зашагал по кабинету. — «Решил поступиться»! Вот и результаты этой уступки: банда врывается на заседание. Так нужно было протестовать! Немедленно закрыть заседание!

— Пробовали. Кузин выступал с протестом. Ничего не вышло. К сожалению, эти солдаты вели себя тихо. Так сказать, ограничились ролью наблюдателей.

— Все равно! Уже одно их присутствие…

— Ну конечно. Пришлось слово дать и Кузнецову. И нужно прямо сказать — хорошо выступил! В пропагандистском, конечно, плане!

— Да они всю эту историю заварили исключительно с пропагандистскими целями. Ведь не такие они дураки, чтобы надеяться на то, что их смехотворные требования будут приняты. Ясно — пропаганда. Так мало одного вечера — нате вам еще! А что ж Гудзий?

— Лучшее, что он мог в данных условиях сделать, — это связаться по телефону с Кириченко.

— С электростанции?

— Ну да. Вот свет и погас — авария! На этом закончили. Для успокоения Гудзий объявил, что дебаты переносятся на завтра. Но, между нами говоря, завтра никакое заседание уже не состоится: зал будет занят городской управой.

— Но выпихнут ли за ночь тот эшелон?

— Не век же ему стоять, — сказал Левченко. Его лично сейчас беспокоило другое: не попытаются ли большевики, пока еще тот эшелон на станции, использовать положение для вооруженного выступления?

Диденко презрительно фыркнул:

— Голыми руками?

Левченко как-то неуверенно дернул плечом.

— Да, пожалуй. Оружие сейчас самое для них уязвимое место. В Харькове ведь у них ничего не вышло. Гармаш вернулся с директивой самим на месте раздобывать.

— А откуда вы это знаете?

— Источник тот же, — тихо ответил Левченко. — Вот они и засуетились сразу. В пожарном порядке уже организовано несколько ватаг налетчиков…

— Ну, об этом есть кому думать сейчас в Славгороде! — оборвал Диденко. — А у нас и своих хлопот хватает. В каком состоянии ваш материал о заседании?

Ивга Семеновна поднялась с места. Диденко, который во время беседы с Левченко почти забыл о ней и Саранчуке, извинился перед ними.

— Сами видите, что делается. А еще передовую нужно. На полчасика мы с Фомичом выключимся из вашей компании.

С этими словами он открыл дверь в смежную с кабинетом комнату, дядину мастерскую, и попросил Ивгу Семеновну — «Вы же у нас как своя» — занять пока гостя. Главное — не дать ему скучать.

Вступив в сумрак мастерской, Ивга Семеновна зажгла лампу. Потом повернулась к Грицьку и несколько секунд пристально вглядывалась в его лицо.

— Гриць, а правда, почему вы весь вечер такой скучный?

— Э, не будем об этом! — Грицько вскипел от одного воспоминания о разговоре с Павлом. Но вместе с тем вопрос, заданный Ивгой Семеновной, самый тон, проникнутый, как ему казалось, искренним беспокойством, тронули его. На минуту почувствовал большое искушение рассказать ей все, пожаловаться просто как родной сестре, но удержался. И, чтобы перевести разговор на другое, спросил первое, что взбрело на ум: — А Дорошенко… Что ж это он свое художество забросил?

— Почему забросил? Его просто нет в городе. Он в Киеве сейчас.

— То-то, я смотрю…

Действительно, мастерская Дорошенко походила сейчас на захламленную кладовую. Массивный мольберт был приспособлен под своеобразную вешалку — на нем красовалась дамская каракулевая шуба. На диване была навалена целая груда мерзлого белья, вероятно перед самой метелью принесенного со двора. В углу стояла макитра со всяким хламом, с клубками крашеной шерсти.

— Он же депутат от нас в Центральную раду. Мало когда и бывает теперь дома. То сессия у него, то какие-то комиссии, секции. Не до картин сейчас!

— Это верно, — согласился Грицько. — Тем более что, кажется, не такая уж это большая потеря. Ну кому это все нужно? — кивнул он головой на стену, где рядом с картинами в рамах висели незаконченные полотна и эскизы. — Словно в баню зашел, на женскую половину… одни груди да бедра. А это что такое? — остановил он взгляд на огромном полотне, натянутом на подрамник, который стоял прямо на полу.

— Вы же видите, — пожала плечами Ивга Семеновна. — Купальщицы.

— Купальщицы? — засмеялся Грицько. — А чего же они словно… туши, развешанные на крюках в мясной лавке?

Ивга Семеновна невольно усмехнулась.

— Ох, и критик же вы! Жестокий. А еще хуже — несправедливый. Ведь, кроме этих, может, и неудачных картин, у него есть немало хороших. В реалистическом стиле. Вот хотя бы и та, что в книжном магазине. Помните? На выгоне толпа встречает казацкий отряд.

— А разве это его? — удивился Грицько. — Впрочем, и на той картине…

Ивга Семеновна почувствовала, что более удобного случая не представится, чтобы перевести разговор на ту тему, что целый день, а особенно вечером, после письма Диденко, занимала ее.

— Да, я и забыла совсем, — перебила она Грицька. — Мне не следовало бы теперь и разговаривать с вами. С таким невежей! Не понимаете? Я просила вас тогда, в книжном магазине, обождать. Почему же вы ушли? Неужели вас ни капельки не интересовало, что я хотела сказать вам на прощанье?

— Может, и интересовало, — уклончиво ответил Грицько и сам вдруг спросил: — Кстати, что вы хотели сказать мне давеча, в кабинете? Да Павло помешал…

— Нет, дело не в том, что Павло вошел. Не только это помешало мне договорить тогда. И сейчас мешает.

— А что же?

— Эта ваша непонятная настороженность по отношению ко мне. А между тем… — она сделала вид, что колеблется, — вы даже и не подозреваете, Гриць, какой вы мне… не чужой! Все время у меня такое ощущение, будто я знаю вас очень давно.

— Вы — меня? Да откуда же? Мы с вами впервые встретились только сегодня утром.

— Ну и что ж! Какое это имеет значение — сегодня или… Бывает, что человек за один день переживет, передумает больше, чем иной раз за год… Не во времени дело. Дело в умении человека уплотнять это время. Расширять мир своих ощущений даже за рамки будничной действительности. Вот почему, Гриць, еще тогда, на выгоне…

— На каком выгоне? — удивленно прервал ее Грицько.

— Когда я вместе во всем народом выбежала туда, за село, к ветрякам, вас встречать. Казацкий отряд ваш.

— Ничего не понимаю. — Грицько почувствовал даже некоторое беспокойство. «Что с нею? Что она плетет? Рюмка самогона так подействовала на нее? Или, может, наоборот, у меня самого в голове от хмеля такой туман, что никак не разберу смысла?» — Ничего не понимаю!

— Меня это не удивляет, — спокойно сказала женщина. — Я знаю, как беден и неточен наш человеческий язык. Особенно когда речь идет о рафинированных переживаниях. Вот я сказала — на выгоне. Конечно, это неправда. Просто я позировала тогда Дорошенко для той картины. Вот тут, на этом же месте, где сейчас стою, стояла и тогда. Но что вам говорит эта правда? Это пустое слово «позировала»? В нем даже и намека нет на тогдашнее мое душевное состояние. Но вам, быть может, все это совсем не интересно?

— Нет, почему? — сдержанно возразил Грицько. — Пожалуйста.

Ивга Семеновна повела рассказ о первом сеансе у Дорошенко. Как он недоволен был ею вначале.

— «Что вы стоите, словно отвечать вас вызвали, а вы не приготовили урока?» Как раз в восьмом классе училась я тогда. «Вы должны проникнуться до глубины души моим творческим замыслом. Такой торжественный момент! Все село высыпало на площадь — едут! У каждой сердце замирает от радости и тревоги. А вы что? Неужели вам безразлично — возвращается ли ваш милый, долгожданный, или, может, совсем не будет его? Где-нибудь в чистом поле лежит, и ворон клюет ему глаза!» С этого и началось. Я даже не подозревала никогда прежде, что человек способен к такому абсолютному перевоплощению. Доходило до галлюцинаций, порой мне даже чудилось дыхание толпы за моей спиной. Слышалось, как скрипят крылья ветряка. А сердце прямо замирает: едет ли мой или, может быть, напрасно ожидаю? Вы еще не смеетесь?