Не помнит уж, как он добрался домой. Догадка у него возникла еще тогда, сразу же, хоть уверенности полной еще и не было. Поэтому, как только вошел в комнату, не раздеваясь, зажег настольную лампу и раскрыл книгу — собственно, сама раскрылась на нужной странице, где сонет с инициалами. И первое, что бросилось в глаза, — были три строки, написанные рукой Людмилы наспех через всю страницу: «Такой подлости я от вас не ожидала. Как я ненавижу вас!» И обе буквы над стихотворением были жирно зачеркнуты тем же химическим карандашом. Павло, как был — в пальто, в шапке — бухнулся в кресло и добрых полчаса просидел в каком-то непонятном оцепенении. Затем, даром что знал то стихотворение на память, прочел его раз и второй раз, даже не вникая в его смысл. И вдруг, словно прорвалось сквозь густой туман, замутивший сознание, просто-таки ужасное содержание стихотворения. Сжав зубы, кулаками колотил себя по голове, приговаривая: «Вот так кретин! Где твоя голова была, что не подумал тогда? Ну конечно же подлость!» Идиотом надо быть читателю, чтобы не понять из самой художественной ткани произведения, остро приправленной модной эротикой, и не сделать вывод, что между автором и неизвестной Л. Г. явно недвузначные интимные отношения! Неизвестной? Это в Славгороде?! Да уже завтра среди женщин ее круга только и разговоров будет, что об этой скандальной сенсации!.. Ночь прошла без сна. А на другой день утром, как только открылась «Украинская книгарня», куда он вчера на извозчике перевез из типографии весь тираж своей книги, Павло уже был там. Сославшись на то, что вдруг обнаружил пропущенную в корректуре грубую ошибку, он заперся в подсобке и стал выправлять от руки в каждом из полтысячи экземпляров букву Г. на П. Старательно, как только мог, — не карандашом, не чернилами, а той же типографской краской. Получалось очень хорошо. Даже зная, нельзя было заметить подделку. Это уже был какой-то выход. Хотя бы для успокоения собственной совести. Но о возобновлении отношений с Людмилой, конечно, не могло быть и речи. Впрочем, ему и не до того было сейчас в связи с новой заварухой в городе.
Как раз в эти дни, на крещенье, почти безо всякого сопротивления, зато с большим шумом и дебошами — а если бы задержались еще хоть на день, то наверняка не обошлось бы без еврейского погрома, — курень полуботьковцов отступил из города, и вошли в него муравьевцы. Начались обыски, аресты, каждую ночь расстрелы на «пятом километре» в песчаных пустырях. А на вокзале в эшелоне анархиста Гири — круглые сутки пьяная гульба… Многие уходили из города в глушь, в село — пересидеть эту заваруху. Исчез и Левченко из редакции газеты. И теперь Павло вынужден был работать за двоих. Домой возвращался ночью. Поэтому не удивительно, что на протяжении всего января никого с Дворянской ни разу не встретил на улице. Очевидно, они не имели особого желания выходить из дому без крайней необходимости. Единственный раз случайно столкнулся на улице с кучером Галагана — Кузьмой. Тогда он еще служил у них. От него впервые и услышал о неблагополучии в семье Галагана. Можно сказать, ободрали как липку и их, и семью генерала Погорелова в одну ночь. Анархисты из отряда Гири все подчистую, что было лучшего, забрали: женскую одежду, драгоценности — кольца с пальцев, серьги с ушей поснимали. Для своих «марух» из эшелона, в большинстве «девочек» из харьковских публичных домов. И хотя уже самого Гири и на свете нет — по приговору Ревтрибунала он тогда же был расстрелян за мародерство и отказ отправиться со своим отрядом на фронт, им от этого не легче. Не в чем даже на улицу выйти. А тут еще подселили две семьи из подвалов, а хозяев вместе с гостями уплотнили в две, правда наибольшие, комнаты. Не так уж и тесно, перетерпеть можно бы, пока минется, ежели б не та морока. Вернулся меньший сын Погорелова, юнкер. Отвоевался! В старенькой крестьянской свитке, за шинель свою юнкерскую выменял, завшивел — две недели пехтурой добирался. Хорошо, что жили тогда еще одни: изредка хотя бы во двор из дому выйдет воздухом морозным подышит. А с той поры, как подселили людей, сидит не выходя из комнаты. Как на иголках, да и остальные все… Вот тогда у Павла и возникла спасительная мысль: вывезти юнца из города к своим родителям в Ветровую Балку, укрыть его там. Не так ради его самого, очевидно, ибо мало и знал его, как для Людмилы. Чтобы хоть немного искупить свою вину перед нею. Риск был, конечно, и немалый. Однако игра, право, стоила свеч!..
«Но есть, Павло, и иной аспект этого дела, — после затянувшегося молчания сказал Дорошенко. — Вот сижу и думаю: а может, ты еще молод для роли летописца? Как это у Пушкина? «Добру и злу внимая равнодушно». Да разве это по тебе? В твои двадцать пять лет с каким-то там гаком! С твоим темпераментом! С твоим журналистским и ораторским талантом?» А это, мол, как раз наиболее необходимо сейчас. Поэтому и пропозиция его заключалась в том, — хотел даже специально для этого вызвать его из села, ан глядь, сам явился, — не взялся бы он, имея уже опыт, снова за организацию «вольного казачества», пока что хотя бы в уездном масштабе. Но теперь уже с ориентацией на «Украинский национальный союз». Дело, по сути, антигосударственное, но, действуя умело, можно будет легко не только все препятствия обходить, но и на поддержку правительственную рассчитывать, поскольку сам «ясновельможный» до своего гетманства был шефом этой добровольной военной организации. И дело это весьма важное. Ибо с одними «сечевыми стрельцами» Коновальца нечего и браться за это. «А опыт у тебя изрядный. И к услугам такая разветвленная организация, как «Просвита», которая есть почти в каждом селе»… К удивлению Дорошенко, Павло решительно отказался от дядиной пропозиции. Пока не закончит повесть, ни за что иное браться не будет. И из Ветровой Балки — ни шагу. Вот и сегодня, едучи сюда, чтобы немного проветриться, думал хоть до троицы погостить дня не минуло — а уж тянет домой, к столу. «Ну а кто же за нас будет делать это? — нахмурился Дорошенко, но не стал настаивать, махнул рукой: — Хохлами были, хохлами и останемся до могилы. На радость своим соседям. Известно каким! И слева и справа. Может, ты в самом деле в своей Балке, как замурованный в монашеской келье, просидел, не слышал, не видел, что делается вокруг? Что леса кишат беглыми из сел крестьянами да и просто криминальными преступниками. И нет сомнения, что большевики да левые эсеры не зевают. А справа — белогвардейцы. Ежедневно сотнями с Украины препровождают их на юг, в добровольческую армию Деникина. Преимущественно офицеры. На что уж наш богоспасаемый Славгород, а в нем тоже открывается вербовочный пункт для этих ландскнехтов. И знаешь, кто во главе?» — «Не интересуюсь даже». — «Напрасно. Сосед твой. Не фигуральный, а реальный сосед, из Ветровой Балки — старший сын помещика вашего, ротмистр Погорелов, а подручным — дружок его, а может, и родич в скором времени. Эх, Павло, такую хорошую девушку упустить!» — «Ну, и хватит! — перебил Павло и поднялся. — C’est la vie! — говорят французы в подобных случаях. И ничего уж тут не попишешь! Пошли лучше выкупаемся перед ужином».
Но позже, когда лег спать в беседке, Павло мысленно вернулся к этой неприятной новости о Людмиле. Да и можно ли было не думать о том, если со всех сторон в кустах сирени заливались соловьи, и в их щелканье словно бы слышались слова поэта: «Цілуй, цілуй, цілуй її, знов молодість не буде!..» И целуются, будь уверен! Может, и дальше уже у них зашло… Однако, к его удивлению, эта мысль хотя и ожгла вдруг, но ни сердце не остановилось, ни разум не помутился; лежал на спине, заложив руки под голову, с глазами, устремленными в причудливое сплетение лапчатых виноградных листьев, сквозь которые мерцали звезды, и по своей давно выработанной привычке не пропускать случая покопаться в своих ощущениях — доискивался причины. Проще всего было объяснить это самым характером чувства к ней: не очень, выходит, любил. Так нет же! Ведь с самого детства носил ее образ в мечтах своих. Хотя это нисколько — нужно откровенно признаться — не мешало ему последнее время, в юношеские уже годы, иногда «изменять» ей. Беря это слово, конечно, в кавычки. Какая ж это измена, если речь идет о случайных отношениях со случайными женщинами; собственно, голая физиология, почти физиотерапевтическая процедура. Но чтобы, думая о своей женитьбе, представлял какую-нибудь другую вместо Людмилы или хотя бы рядом с нею, потом уже, после свадьбы, такого… А Орися Гармаш? Да, был такой «грех». Не в том общеупотребляемом смысле, ибо первая же и последняя попытка только облапить ее кончилась звонкой пощечиной наотмашь, а в том грех, что с того вечера, когда впервые увидел ее в роли Наталки, словно одурел от восхищения ею и уже с той поры не переставал думать о ней с вожделением. Вспомнилось, как вскорости после того Корней Чумак, выслушав его откровенную исповедь, возмутился: «Да ты что, турок, что собираешься жить с двумя?!» — «А турки разве не люди?! Да, по сути, каждый мужчина в какой-то мере турок в душе. С той только разницей, что одни более привязываются к своим женам и на чужих молодиц и девчат только поглядывают, а другие, подходя с повышенными требованиями к жене, почему и имеют меньше шансов на полное их удовлетворение, вынуждены потом…»
