Но обстоятельства сложились так, что потом не до того было им обоим. Накануне его возвращения случилась беда: разоружение полуботьковцами саперного батальона, единственной военной части гарнизона, на которую можно было целиком положиться. И ни Гаевого, ни Бондаренко в городе. За несколько дней перед этим они выехали в Киев на Всеукраинское партийное совещание, а оттуда в Харьков, на Первый Всеукраинский съезд Советов. Она же оставалась в партийном комитете за Гаевого. Растерялась, конечно. Однако с помощью Кузнецова и покойного Тесленко скоро и оправилась. А тут и Бондаренко, узнав о неприятных событиях в Славгороде, вернулся с дороги в город. И в конце концов сумели все же дать отпор гайдамакам. Хотя бы уже тем, что удалось вырвать свое оружие из склада при казарме, и сделал это Гармаш со своими красногвардейцами, да организовать общегородскую забастовку протеста и многолюдный митинг под большевистским лозунгом: «Вся власть Советам!» С Артемом хотя и виделись в тот день и даже не один раз, но, естественно, ни единым словом не обмолвились о том, своем, да и дико было бы!.. И лишь на третий день на Слободке тогда, перед самым отъездом Артема из города, они вернулись к той теме. «Ненавижу! — сказал Артем о Христе. — Но хочу, чтобы и этого не осталось в сердце, даже рубца!»

«Э, хлопчик мой, — преисполненная любви к нему и почти материнской нежности, думала девушка теперь, — такого в жизни не бывает: когда заживет рана — рубец остается навсегда. Но ничего. И с рубцом на сердце я люблю тебя горячо и преданно и буду любить до самой смерти!..»

Только перед самым рассветом заснула в эту ночь Мирослава. Но спала недолго, не больше часа. Когда раскрыла глаза, в комнате только начинало сереть. И так же серо было у нее на душе. И тревожно. Не только потому, что должна была сегодня оставить дом, и родных своих, и родной город, где родилась и где прошло детство ее и юность… И не только оставлять, но и отдавать на разгром врагу!.. Тревожно было еще и за то свое химерное сооружение, с таким вдохновением и радостью возведенное ночью, но не на песке ли? То, что ночью казалось ей неоспоримым, сейчас уже вызывало сомнение. И прежде всего ее совершенно произвольное толкование слова «сошлись» — в смысле «пришли к соглашению». Да и правда ли, что наиболее часто оно употребляется именно в этом значении, а в данном случае и наиболее вероятно? Единственный, кто мог еще помочь ей, спасти, это Бондаренко тетя Маруся. Девушка вскочила с кровати и подбежала к окну, глянула на их окна — светились уже. Тогда торопливо стала одеваться. На вопрос матери ответила, что к Бондаренкам попрощаться: когда заедут за ней, чтобы уж не задерживаться.

Тетя Маруся хозяйничала, и никого из взрослых больше дома не было: Таня пошла на работу, а Федор Иванович и не приходил ночевать домой; в открытые двери за перегородкой видно было — на одной кровати спали Петрик и Василько, — наверно, вот так, сонного, и принесла его Христя, идя на работу. «Чего это ты так рано?» — приветливо, но с удивлением встретила ее хозяйка. Мирослава сказала, что уезжает сегодня с эшелоном, пришла попрощаться. И загрустили обе, посидели — поговорили несколько минут, наконец Мирослава поднялась с места. «Да, хотела об одном спросить вас, тетя Маруся…» Та терпеливо выслушала ее и еще больше опечалилась. Конечно, одно это уже было красноречивым ответом.

Тетя Маруся сказала прямо: «Славонька, ты же умная дивчина и волевая, выбрось его из головы! — И, чтобы не было уже у нее никаких сомнений и никаких надежд, добавила скрепя сердце: — Ты спрашиваешь… Да она уж третий месяц беременна от него…» Сама Мирослава потом удивлялась, как у нее тогда не разорвалось сердце! И где силы она взяла, чтобы одолеть те пять или шесть ступенек из подвала. Но ступени своего крыльца осилить уже не могла, опустилась в изнеможении на скамейку возле столика под акациями. Неизвестно сколько бы просидела так, если бы не спохватилась мать — выглянула из дверей.

Тогда обошлось… А потом, уже в Князевке, собственно, не в самой Князевке, где мало и бывала, а по лесным дебрям да по глухим лесным селам — среди горя людского — и не заметила, как излечила свое сердце. Может, и не совсем еще, но уже почти спокойно и незлобиво могла думать об Артеме; и рассудительно, как тогда, в Славгороде, до «метаморфозы» с нею, — думала: «Нет, правда, не за что упрекать его. Сделал, как и должен был сделать: вовремя разрубил узел. И пусть они будут счастливы! Но я ведь тоже люблю его! — отзывалось сердце. — Ну и люби. Кто тебе не дает! Люби, мучайся, среди ночи в тревоге вздрагивай со сна…» А вчера, когда узнала от Кушнира, что живой и должен был еще несколько дней тому назад сюда прибыть, целую ночь не сомкнула глаз в тревоге. Где же он мог задержаться так, если ходу из города сюда всего несколько часов? Неужели по дороге попал в засаду?

Поэтому, встретившись с ним вот сейчас на стежке, не могла сдержать ни удивления своего, ни буйной радости. Зарделась вся и едва не кинулась обнять его. Но и он… Разве не заметила, как и он обрадовался ей. И сейчас вот, рассказывая о себе, не раз прерывал свой рассказ и все порывался расспросить ее. Но она всякий раз уклонялась, возвращая его новым своим вопросом к рассказу о себе.

— Ну, а сейчас почему вы не в Байраке, со всеми? — И с удивлением: — Что такое?

Ибо, прежде чем ответить, Артем встревоженно оглянулся и лишь тогда сказал успокоенно:

— Да нет, это уже было бы не просто невезение, а дьявольское! Если бы именно за эти десять минут, что стоим с вами, проскочил он… — И стал рассказывать о предателе Гусаке. Но теперь уже стоял к его усадьбе в более удобной позиции и прогалину на огороде от повети до конопли, где только и видно будет его на стежке, не выпускал из поля зрения. — Ну, а вы, Мирослава, в Подгорцы надолго? — воспользовавшись молчанием девушки, смог наконец перевести разговор на нее.

— Не знаю. Наверно, ночевать будем в Зеленом Яру, а завтра — в Князевку. В Озерянскую волость нужно мне. Такая беда с этим сыпняком!..

— Жаль, очень жаль! — огорченно сказал Артем. — Сколько времени не виделись. Сколько хочется сказать!..

— Но я и так знаю уже все.

— Э, нет, не все. Откуда же, если об этом даже и не знаю, сумею ли толком… — И вдруг шепотом: — Он!

Действительно, из-за повети на стежке первой появилась Приська — в цветастом платке на голове, в синей праздничной керсетке; за ней ее муж, тоже по-праздничному одетый, и в руках, в белый платок завязан, видимо, гостинец-паляница. В гости куда-то. Не к теще ли в Ветровую Балку? Артем не двигался с места, дабы не привлечь к себе их внимания. Лишь повернулся к ним спиной, чтобы не узнали. И продолжал разговаривать с Мирославой. Хотя, понятно, речь шла уже о другом.

— Чем бы я могла помочь вам? — шепотом спросила Мирослава.

— Идите быстренько — на улице на колодах, увидите, сидит Гук Серега с патронного завода; пусть немедленно бежит огородом Гусака к берегу, мне на подмогу.

И затем — как раз Гусак с женой скрылись за высокой уже коноплей, — пригнувшись, бросился и сам бегом к берегу. В конце огорода замедлил шаг — увидел, что успеет, переступил перелаз и был уже на стежке, что вела вдоль реки к мостку.

— О, глянь, и спутник нам! — весело сказала Приська от перелаза, увидев в двух шагах на стежке Артема. — Ты, видать, тоже в гости домой?

— Нет, не спутник, — подходя к ним, ответил Артем. — Да и тебе, думаю, Приська, лучше отложить — погостишь потом.

— А чего это? — удивленная, застыла на перелазе.

— Одной тебе лесом идти…

— Я не одна, — не дала и закончить, — я со своим мужиком.

Гусак стоял тут же. Хмуро и настороженно смотрел на Артема, но в разговор не вмешивался.

— Мужик твой сейчас нам тут нужен.

— Да с какой стати! — не сдержался Гусак, возмущенно пожал плечами. — Я же сказал Кандыбе, что после праздника займусь тем делом.

— Не о том деле речь. О другом. — Говоря это, Артем взял Приську за руку и помог ей сойти с перелаза. Тогда и сам переступил к ним на огород. — Вернемся в хату!