Наконец управились. Стали люди заходить в школу. Но нечего было и думать всем попасть в помещение. Ведь сегодня здесь из каждой хаты был свой представитель, а из некоторых — даже и не один. Потому как немало было таких, что хоть и жили с родителями одной семьей в одной хате и ели из одной миски, но сейчас претендовали на отдельный земельный надел. Собралось больше полутысячи душ!

Полным-полно в школе. И на улице возле крыльца толпилось немало народа. В большинстве мужики слабогрудые (знали, что не высидеть им несколько часов кряду в прокуренном крепким самосадом помещении) и женщины — солдатки и вдовы.

Кушниренко с Пожитько едва протолкались в помещение.

Ропотом, криками недовольства встретили их люди — заставили, мол, ждать всю громаду («Это вам не старый режим!»). А когда выяснилось, что Кушниренко к тому же пришел без подворных списков, хотя ему напоминали только что через посыльного, стекла зазвенели в окнах от взрыва возмущения и матюков. Но Кушниренко это мало беспокоило: терять ему было уже нечего. Он знал, что все равно скинут сегодня с председательства (разговоры об этом велись уж не одну неделю), поэтому старался теперь хоть перед волостным начальником не провиниться и проводить линию, намеченную Рябоклячем. Подождав, пока немного стихло в помещении, он наконец сказал:

— Да чего вы накинулись на меня? Я человек маленький! Что волостное начальство велит, то и делаю. К Пожитько обращайтесь.

— К чертовой матери Пожитько! Вместе с тобой! С Пожитько мы еще спросим! — послышались гневные выкрики со всех сторон. И скоро толпа забурлила, как вода в чугунке. «Хоть галушки бросай», — пошутил кто-то.

И тогда с передней парты поднялся старик Невкипелый — на целую голову выше всех; он повернулся к собранию и, стукнув об пол своим костылем, призвал к тишине. А когда стихло, сказал:

— Люди! Да разве мы горланить сюда сошлись? Дело пришли делать. Большое и нелегкое дело. Так давайте без гвалта!

— Президиум собрания нужно избрать! — крикнул кто-то из толпы. — Из трех человек!

Процедурные дела разрешили сравнительно быстро. В президиум избрали Прокопа Ивановича Невкипелого как председателя, заместителем — Петра Легейду и секретарем — большого мастака в таких делах Савву Передерия, полкового писаря в недалеком прошлом.

Была объявлена повестка дня. Надлежало обсудить два вопроса. Первый — раздел имущества помещика Погорелова и второй — выборы сельского комитета. Но кто-то предложил поменять местами эти два вопроса — раньше выбрать сельский комитет. Мотивировали это тем, что после того, как на сходке определят, что кому достанется из помещичьего добра, никакая сила уже не удержит людей на собрании.

— Вот так мы и останемся с Кушниренко! А кто ж будет порядок наводить, следить за самым разделом добра? Да это такая анархия получится!

— Душегубство получится, а не раздел! — поддержали из толпы. — Давай комитет сперва!

На этом и порешили. Думалось — за какой-нибудь час, от силы — два управятся с этим. А вышло совсем иначе: за час еще даже и список кандидатов не составили. А потом голосование — только на подсчет голосов уходило на каждого не меньше четверти часа, а ведь приходилось иногда и переголосовывать! Уже вечереть стало, когда наконец-то новый состав сельского комитета был избран.

— Ну, а теперь, Петро, — обратился Прокоп Иванович к Легейде, новому председателю сельского комитета, — бери Кушниренко за загривок да и тащи его в управу. Дела уж завтра отберешь у него, а сейчас возьми хоть подворные списки.

— А печать? А кассу? — подсказывали люди.

— Это я могу, не сходя с места, — сказал Кушниренко и начал выкладывать на стол, перечисляя: — Вот вам печатка, а вот и касса — две керенки по сорок. И расписки даже не требую.

— Керенки свои ты назад забери, — сказал Невкипелый. — Мы еще от тебя отчет потребуем. Но раньше ревизию наведем. А сейчас иди с Петром.

Пока Легейда вернется со списками, можно было бы и перерыв сделать, но большинство было против всяких проволочек. Тем более что было о чем потолковать и без подворных списков: договориться хотя бы о том, с какой меркой подходить при определении каждому его части из барского имущества.

Про барскую землю разговор будет особый, на святках другую скличут сходку. Земля под снегом еще, подождет. Но, ясное дело, и сейчас количество земли, которое получит каждый малоземельный — из расчета три четверти десятины на душу, — нужно иметь в виду, чтобы правильно определить, что именно из тягла следует выделить тому или другому.

— А почему так мало? Говорили, по целой десятине на душу достанется?

— Кое-кому и больше десятины достанется на душу! — ответил Невкипелый. — А как раз этого и недоучли! Ты своего старшего выделять будешь?

— А то как же!

— А на чем он крутиться будет вдвоем с жинкой? На двух десятинах? Чепуха! Меньше чем на четырех и думать нечего! Ведь теперь уже негде будет на стороне заработать. Что на своей ниве сжал, то и твое!

И завертелась карусель вокруг этого. Вокруг названных Невкипелым четырех десятин. Многосемейные, для которых даже четверть десятины, но помноженная на семь или десять душ, представляла значительную потерю и у которых к тому же некого было выделять, горячо доказывали, что четыре десятины — это «дюже жирно, баловство». И вообще, что за моду взяли: не успели жениться — и сразу же отделяться! А ты поживи еще и женатым в семье. Лет десяток хотя бы. Наплоди детей тройку-четверо. Вот тогда на пять-шесть душ и получай свои четыре десятины. А то — на две души!

Но те, которые хотели раздела в семье, не менее горячо доказывали свое неоспоримое право на раздел, независимо от того, когда женился. Десять лет! Подумаешь, испугали! Да ведь три года войны потяжелее небось десяти лет, прожитых в самой большой семье, при самом бестолковом батьке! Настрадались за войну и молодые. И вот вместо того, чтобы хоть теперь по-людски зажить — для себя! — снова привязываете, как ту козу к колу, в родительском дворе. Мало детей наплодили? А это уж пеняйте на Миколку Романова: почему не пускал с войны на побывку? За три года ни разу! Коли б пускал, вот и было бы теперь как раз до нормы!

— Ничего, наверстаем! — орали хором молодожены. И добились-таки своего: большинство проголосовало за них.

А Невкипелый вынужден был поставить на голосование, потому что выяснить этот вопрос нужно было уже сегодня для точного подсчета дворов в громаде. Конечно, это значительно осложняло дело. Безлошадных дворов теперь становилось больше. Стало быть, о том, чтобы пару волов давать на троих, а не на четверых, как предлагали некоторые, не могло быть и речи. Теперь приходилось даже коров рассматривать как тягловую силу. И впрямь, разве во время войны солдатки в супряге не работали коровами? И пахали, и возили. Но и после этого скота разве что с грехом пополам хватит, чтобы удовлетворить тяглом хотя бы бедняцкие дворы.

А что именно это — нищета — должно быть положено в основу распределения скота, существовало молчаливое согласие. Конечно, и все остальные хозяева пришли на сходку не балясы точить. Не для того, чтобы за соседа своего порадоваться, но и для себя чего-нибудь добиться из панского добра. Пусть скота на всех не хватит. Это верно. Но и другое же имущество есть — движимое и недвижимое. Прежде всего машины всякие! Немалых усилий стоило бедноте провести на собрании постановление — на каждую пару волов, на каждую пару коней выдавать воз, плуг и борону. Все остальное — сеялки, жатки, шесть конных молотилок и одна паровая (вторая оставалась нынешним батракам) — подлежало распределению между теми, кому не досталось ничего из скота. То же самое и с постройками, предназначенными на слом.

Теперь уж и Артем не сдержался. До сих пор он почти не вступал в дебаты. Разве что реплику какую бросит. Но это предложение его просто сорвало с места. Попросил слова: репликой тут не обойтись.

— Товарищи! — начал он взволнованно — ведь впервые выступал перед всей громадой. — Ну, знаете!.. За такой «мудрый» совет, как вот здесь предлагал кое-кто, нужно в Харьков, на Сабурку, отправлять! В дом сумасшедших! — прибавил он для большей ясности. — И взбредет же в голову такое! Сотню лет еще простоят постройки — и конюшни, и амбары. А их — на слом! Да наши же родные дети потом олухами назовут нас за это. И будут правы!