Но Артем пришел один, поздно ночью, когда уж спать ложились. Был заметно уставший. Однако, когда Остап спросил, что же было в имении, стал весело рассказывать о своей встрече с Погореловым, о собрании батраков.

Орися, занятая своими мыслями, и не слышала толком, что он рассказывал. Не могло быть, думала она, чтобы он за целый день не встретился с Грицьком. А если виделся, то разве могло быть, чтобы Грицько ничего ей не передал? Так почему же Артем ничего не говорит? (Ведь знает, что ей невтерпеж!) Будто нельзя было с рассказом о собрании немного подождать! Возмущенная, подошла она к своей постели на лавке и сердито приказала хлопцам отвернуться. Разделась и легла лицом к стене. Ну и пускай себе разговаривают, хоть до утра! Если такие бездушные! Если им безразлично, что она в тревоге всю ночь глаз не сомкнет. Да и мама хороша! Разве нельзя было остановить Артема и прямо спросить про Грицька? Так нет, ее, видите ли, тоже интересует собрание в экономии. Ну и пусть! Она и сама как-нибудь справится… Только уж, если бы и захотел Артем, она так сердита на него, что не станет слушать, притворится, что спит. И все же невольно прислушивалась к разговору, с нетерпением ожидая, когда он закончит свой рассказ.

Наконец мать остановила Артема. Поздно уже. Стала стелить ему постель на другой лавке и вдруг спросила про Грицька — не виделся ли случаем с ним? Виделся. Девушка затаила дыханье, ожидая, что скажет дальше. Но Артем одним только словом и ограничился. Снова заговорил с Остапом, теперь уже о какой-то облаве назавтра. «А если бы не думал, что сплю, сказал бы еще что-нибудь!» — подумала Орися и невольно тяжело вздохнула.

— О, ты еще не спишь! — удивилась мать.

Только тогда Артем бросил окурок (курил возле шестка), подошел к ней и сказал виноватым тоном, хорошо понимая ее настроение:

— А я заговорился с Остапом. Поклон тебе, Орися, от Грицька.

— Спасибо! — ответила Орися, очень обрадованная, но вместе с тем и удивленная равнодушным тоном Артема, передавшего ей эту милую ее сердцу весть. — А больше ничего не передавал?

— Спрашивал, когда можно прийти.

— Спрашивал? Чудно́! — сказала мать. — До сих пор всегда приходил не спрашивая. Где это он таких церемоний набрался?

— А теперь спи, Орися, — заторопился Артем, желая кончить на этом разговор. — Спи. Утро вечера мудренее!

Но Орисе было не до сна. Снова и снова вспоминала слова Артема про Грицька, про его поклон ей. И не так даже слова, как то, с каким равнодушием, как неохотно передал ей все это Артем. Почему? Ведь знал же, что для нее не было вести дороже этой! И к чему эта пословица?.. Нет, чего-то недосказал Артем. Что-то оставил на утро. Почему? Напрасно пытаясь разгадать эту загадку, промучилась до полуночи и наконец уснула неспокойным сном.

Поэтому встала сегодня такая вялая, будто нисколько не отдохнула за ночь.

Было уже позднее утро. Мать хлопотала у печи. Мотря спала. Спали еще и дети. Остап, пристроившись возле лавки, чинил Кирилковы сапоги. Артема в хате не было. Пошел в больницу на перевязку. Пошел спозаранку, потому что позже должен был куда-то уйти на целый день. Орися забеспокоилась. Мало того, что ночь, неужто ей еще целый день мучиться? И решила дивчина: вернется Артем из больницы — во что бы то ни стало допытается, узнает, что он скрывает от нее. А тем временем, помогая матери стряпать, все старалась во время разговора заставить мать заговорить о Грицьке. Но, как видно, мать знала не больше, чем она.

Артем вернулся не скоро: пришлось переждать много больных. Рана заживает хорошо. Фельдшер Иван Никифорович обещает к рождеству снять повязку. Видно, поэтому был веселый и более разговорчивый, чем всегда. Это подавало Орисе какую-то надежду. Но жаль, очень торопился — не успел зайти в хату, как попросил у матери поесть чего-нибудь. А не станешь же вот так, ни с того ни с сего, при всех расспрашивать про Грицька. А сам Артем, как видно, не имел намерения возвращаться к этой теме. Больше того, во всем его поведении — по крайней мере так казалось Орисе — было заметно, что именно этого разговора он сейчас всячески избегает. Тогда Орися наконец решилась. Когда Артем, позавтракав, стал одеваться, Орися, помогая ему, тихо спросила:

— Что ты вчера не договорил мне про Грицька? Оставил на утро?

— Ничего не оставлял, — ответил Артем.

— А почему же ты сказал: «Утро вечера мудренее»?

— Ну… — замялся парень, — не обязательно так буквально понимать эту пословицу. Может быть, я не очень кстати ее употребил. А вообще… — рассердившись на себя за свою беспомощность, добавил Артем, — ты прости меня, Орися, но, если уж говорить откровенно, не гожусь я в посредники в таких делах. Да и есть ли в этом надобность? Вот придет сам, его и расспросишь обо всем, что тебя интересует или беспокоит. И меньше об этом думай. Найди какую-нибудь работу.

До полудня помогала матери стряпать. Потом вымыла Софийке и Федьку головы, прокатала им чистые рубашонки. После обеда немного почитала. Еще до болезни взяла в библиотеке «Какдашеву сім'ю» Нечуя-Левицкого и не успела прочитать. А вчера уже прибегала Галя Пивненко за книжкой. Орися пообещала дочитать и сегодня обязательно отдать. Но дочитать не удалось. Помешал неожиданный гость.

Павло Диденко перед отъездом из села, зная, что сейчас Артема нет дома, решил зайти к Гармашам. Еще вчера на такой счастливый случай он не рассчитывал. Поэтому ночью, вернувшись от Гмыри, написал Орисе большое письмо, надеясь как-нибудь передать ей. Ну, а теперь отдаст собственноручно. Ведь все равно, хоть и зайдет, хоть и увидится, но наедине вряд ли удастся поговорить, да, возможно, это и лучше. Ведь что такое слово? Воробей, вспорхнул — и нет. А письмо не один раз прочитает, пока наизусть не запомнит. Какая девушка, если она не ханжа смолоду, откажется от сладостной утехи читать и перечитывать пламенное и поэтическое объяснение в любви?! Если, конечно, не переступать границ, как это, к сожалению, случилось уже с ним однажды. На этот раз в письме Павло был куда более сдержан, чем в ту августовскую ночь, когда гостил у родителей и, провожая после спектакля Орисю домой, уговорил ее постоять с ним возле перелаза. Под свежим впечатлением от спектакля, в котором он впервые увидел и услышал Орисю в роли Наталки-Полтавки и был восхищен ею, именно в тот вечер и облеклась в конкретные формы в его воображении давнишняя неясная мечта о собственном уютном уголке «сельской идиллии», где время от времени можно было бы укрыться от повседневной городской суеты. Вот об этом он и завел разговор тогда, возле хаты. Лучше было б не заводить. Только и добился, что вызвал негодование у девушки. И всю дорогу, до самой школы, растирая отерплую после пощечины щеку, он издевался над собой: «Так тебе и нужно, недотепа! Кретин несчастный, сразу за пазуху полез. Вот и получил по заслугам». А на другой день должен был специально идти к Гармашам — просить у Ориси прощения. Ибо никак не собирался оставлять свои намерения в отношении девушки и надежды на успех не терял. Он был не из тех, которые, потерпев поражение, опускают руки. Не удалось на этот раз — значит, не сумел. Не той тактики держался. И, наученный горьким опытом, сейчас, в письме, Павло изменил тактику: говорил не столько о пылкой страсти своей к ней, сколько о родстве душ. О «свободной любви» — как одном из завоеваний революции — боялся уже и заикнуться. Правда, и таких слов, как «женитьба», в письме тоже избегал. Обходился очень туманными, хотя и весьма поэтичными, словами, ни к чему его не обязывающими. Но и от нее сейчас ничего конкретного не требовал. Просил только об одном — чтобы за время, пока будет в разлуке (возможно, и надолго!), не совершила непоправимой глупости. Яснее из осторожности не писал, считал, что и так поймете А не поймет, тоже не беда: мать растолкует. Ибо матери Павло решил сегодня обязательно «проговориться» (и уж не намеком, как вчера) о романтических похождениях Грицька в Славгороде.

Сразу после обеда, не ожидая, пока подъедут сани (Рябокляч обещал прислать своих лошадей — отвезти его на станцию), Павло заторопился к Гармашам. Туда и велел кучеру заехать.