«Я вам солгала. Я вас обманула…» Нет, не так… «Между прочим, вы, наверное, думаете, что я конструктор?» Фу, черт, как глупо… Можно так: «Кажется, произошло недоразумение…»

Вместо всего этого она сказала:

— Ну что же вы молчите, расскажите что-нибудь.

— Да я весь вечер трещу, как сорока, — сдержанно проговорил Алексей. — Мне даже казалось по временам, что вы не слушаете.

— Господи, да нельзя же все об одном, — сказала Люба, ужасаясь своей грубости.

Алексей помолчал немного и рассмеялся.

— Вот спасибо за откровенность! — сказал он.

После этого они еще немного походили молча, а потом Алексей снова рассмеялся и сказал:

— Совсем разучился говорить о чем-нибудь, кроме машин. А если вдуматься, то вся эта машинерия только для того и нужна, чтобы освободить человека от такой вот идиотской узости… Пойдемте-ка потанцуем, а то я так недоучкой и умру. Ведь взялись научить…

Прошло еще две недели. Все это время Алексей звонил часто, почти каждый вечер. И всякий раз, идя к телефону, Люба бледнела и твердила про себя «нет», а вслух говорила «да»; и всякий раз, подходя к тому месту, где они уславливались встретиться, давала себе слово сегодня же обязательно сказать. «При первом удобном случае», — мысленно добавляла она. Но удобного случая все не было.

Они ходили в кино, гуляли по улицам, ели мороженое, сидели на скамьях в парке, немного танцевали, слушали в театре «Евгения Онегина», и Любе казалось, что все эти вечера плотно набиты маленькими неправдами. Алексей говорил о книгах, которые она знала только по названиям. «Читали?» — спрашивал он, и она отвечала: «Да… но давно…» О Маяковском она сказала: «Он непонятный», — хотя не помнила ни одной строчки.

Как-то они спрятались от быстрого майского ливня под деревом, и Алексей, прислушиваясь к убегающим, слабым уже раскатам грома, вдруг продекламировал:

— «Ты скажешь: ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила…»

А Люба смотрела, как вскипают и лопаются пузыри на лужах, и силилась вспомнить начало — и вспомнила только первую строчку: «Люблю грозу в начале мая». А дальше получалась сущая чушь: «…когда весенний первый гром, бразды пушистые взрывая, сияет в небе голубом…»

«Ничего я не знаю, — с тоской думала она. — Ни-че-го… Фифа, дурочка… Неужели же он не замечает?..»

Еще совсем недавно жизнь была как погожий день — если и набежит облачко, то ненадолго. Училась в школе. Не бог весть как, но двоек, во всяком случае, не хватала. Ходила на каток, играла в волейбол за сборную школы, танцевала до упаду на вечерах, получала записки от мальчишек. Плакала, когда пал Мадрид. Ненавидела Гитлера. Хотела поступить в вуз — не вышло, срезалась по математике. Погоревала и успокоилась. Мать говорила: «Не всем же инженерами, вот пусть уж Митя, а ты девушка, среднее получила — и слава богу. Не пропадешь…»

Надо было работать — и так нелегко без отца. Бухгалтерию не любила, поступила на курсы машинописи. Печатала прилично, чисто, по слепому методу, триста знаков в минуту. Взяли на Двести шестнадцатый, где отец до последнего дня работал лекальщиком. На заводе к ней относились хорошо, прошлым летом дали соцстраховскую путевку в дом отдыха. Там было приключение: красивый сорокалетний человек, приехавший из Арктики, ходил за ней по пятам, говорил о любви, о своем одиночестве, а когда они остались вдвоем в лесу, обнял ее, дыша в лицо смесью табака, одеколона и водки, сказал: «Ну что вам стоит?..»

Она ударила его по щеке, и потом весь день старалась унять дрожь и потирала ушибленный палец. А он до самого конца не взглянул на нее и только перед отъездом подошел и сказал с какой-то каменной злобой: «Вот пожили бы годика два-три в Арктике, поняли бы, что такое любовь».

Что такое любовь… Наверняка уж не это его «что вам стоит…». А все-таки что же? Неужели же то, что тянет ее к этому скучняге и заставляет ее притворяться, мучиться, лгать?

Она временами ненавидела в нем все: очки, тихий голос, умные разговоры. Порой ей хотелось, чтобы он накричал на нее, напился до бесчувствия, сказал глупость.

А когда его не было, она только о нем и думала.

В школе был у них паренек в очках, умница и выскочка, над ним все втихомолку посмеивались, и Люба как-то сказала: «Ох, девчата, убейте, ни за что за очкарика не выйду». А теперь ей казалось, что она знает Алексея не месяц, а давным-давно и что такие, как он, всегда ей нравились.

Становилось уже совсем жарко. Они поехали как-то в речном трамвае за город, там взяли лодку, долго катались. Алексей сидел на веслах и внимательно смотрел на нее; его взгляд, как всегда, немного тревожил и раздражал ее и в то же время был ей приятен, как приятны были и тишина, и мерные всплески весел, и гладкая вода, отражавшая сиреневое вечернее небо.

Она сидела, погрузив руки в воду и пропуская сквозь пальцы упругие холодящие струйки, и вдруг, сама не зная зачем, нахмурилась и плеснула в Алексея, а он улыбнулся и продолжал смотреть на нее, откидываясь с каждым взмахом весел. На волосах его и на стеклах очков дрожали серебряные капли.

— Да ну, рассердитесь же! — сказала она.

— Не могу, — сказал он, все так же мерно откидываясь, не сводя с нее глаз.

— Ах, я и забыла, вы добрый… — насмешливо протянула она.

— Я люблю вас, — виновато сказал он и рывком выдернул из воды весла.

Люба опустила голову, чувствуя, как теплеет и делается горячим лицо. Было очень тихо; она слышала толчки сердца и плеск воды, стекающей с поднятых весел. Течение медленно сносило лодку. Где-то на берегу крикнули: «Миша!» — рассмеялись и растянули гармонь. Опять стало тихо. Она не поднимала головы и молчала. Весла снова беззвучно упали в воду, и лодка двинулась к берегу.

Она не помнила, как вышли из лодки и как вернулись в город. Она помнила только три слова — те самые три слова, которые давеча в театре толстенький Ленский, смешно прижимая руки к груди, пропел Ольге и которые когда-то мальчишки писали ей корявыми буквами на страничках, вырванных из арифметической тетради; те самые три слова, которые говорил ей тот, в лесу, перед тем как сказать: «Ну что вам стоит…»

Эти слова всегда казались ей взятыми из какой-нибудь книжки, ненастоящими и немного смешными. Но теперь она мысленно повторяла их, как повторяют полюбившуюся мелодию, когда хотят удержать ее в памяти.

И Алексей, словно понимая это, молчал всю дорогу и только у дома взял ее руку и посмотрел в глаза. И в это мгновение разом погас свет во всех окнах и в уличных фонарях, и в неожиданно густой темноте вразнобой, коротко и по-волчьи уныло завыли гудки и сирены.

— Это учебная тревога, — сказал Алексей.

Она крепко сжала его руку и с щемящим, тягостным чувством смотрела, как прожекторы, скрещиваясь и разбегаясь, обшаривают побледневшее, хмурое небо.

И теперь щемящее чувство не оставляло ее. Когда она утром, едва проснувшись, вспомнила все и поняла, что это действительно было, а не приснилось ей, и подумала о том, что ждет ее впереди, она зажмурилась и прикрыла лицо руками.

Все теперь казалось ей совершенно потерянным. На работе она с излишней силой стучала по клавишам, делала ошибки и дергала каретку так, будто именно машинка была повинна во всем. Она перебрала в уме все возможные варианты дальнейшего — выхода действительно не было.

Рассказать обо всем теперь!.. Значит, она притворялась, лгала, играла глупую роль только для того, чтобы вытянуть из него эти три слова? А что же дальше? С кем посоветоваться? Кому сказать? Наташке? Отмахнется, не поймет… Брату? Засмеет. Матери? Вздохнет, погладит по голове: «Обойдется, доченька, свет не клином сошелся…»

Придя с работы, она постучалась к Лидии Иванне.

— Если меня будут звать к телефону, — сказала она, краснея, — говорите, пожалуйста, что нет дома.

— Сегодня или вообще? — пропела басом Лидия Иванна, улыбаясь и приподнимая и без того высокие брови. — Да что вы стоите у двери, заходите, милочка…