— Ты что, с ума сошел, скотина? — шепотом сказал он, схватив боцмана за отвороты бушлата. — Ты что сделал?..

— Уйди, — тихо сказал Яшка.

— Сволочь, убью! — захрипел кот.

Яшка размахнулся и ударил. То был настоящий боцманский удар, кот отлетел и растянулся на полу, а боцман прыгнул вслед и навалился на него, тыча вслепую кулаками в ненавистное круглое лицо.

— Грязь подноготная! — кричал он, нанося удар за ударом. — Мартын проклятый! Мало вас били, гадов, откуда вы только беретесь и как вас земля носит, паразитов! Вот погоди, вернутся наши — будет тебе «гаспада».

Он сорвал голос и хрипел, колотя кота головой об пол, а сверху его рвали, царапали и оттаскивали крашеные девицы, и толстяк, и прыщавый тип, танцевавший танго, но он ничего не чувствовал; а потом его ударили сапогом в бок и чем-то тяжелым по затылку, и он потерял сознание.

Он пришел в себя в темном, вонючем подвале. Было тихо, какой-то человек сидел над ним, прикладывая мокрое к затылку. Он пошевелился и попытался повернуться, но ничего не получилось. Тогда еще один подошел, и они вдвоем помогли ему.

Теперь он лежал на спине и мог оглядеться. Здесь было кроме него человек десять; одни лежали, как он, на цементном полу, другие стояли или ходили взад и вперед — сидеть было не на чем.

Человек, прикладывавший мокрое, спросил:

— Тебя за что взяли?

Боцман молчал. Он припоминал все, что было.

— Так, за паскудство одно, — сказал он наконец.

— Ты не бойся, говори смело, — сказал человек. — Здесь все такие.

— А чего мне бояться? — сказал боцман. — У каждого свое…

Человек, ходивший взад и вперед по подвалу, остановился над боцманом. В сумраке нельзя было разглядеть его лица. Он постоял и тихо спросил:

— Моряк?

Боцман подумал немного и сказал:

— Да.

— Коммунист? — еще тише спросил человек.

Боцман осторожно пощупал рукой внутренний карман бушлата.

— Да, — сказал он.

Человек снова зашагал взад и вперед, а другой, сидевший над боцманом, сказал:

— Эх, морская пехота, вот орлы, немец ихнего духу одного боится…

И он рассказал несколько случаев, как моряки гнали фрица и давали ему дрозда и какие это замечательные ребята — один за всех, все за одного. А боцман слушал, и ему было приятно, будто это говорили о людях, хорошо знакомых ему, а может быть, и о нем.

Они пробыли вместе день и ночь, и за это недолгое время боцман узнал еще многое. И так старался запомнить, что слышал, словно бы завтра ему тоже предстояло рвать мосты, закладывать замедленные мины, печатать листовки на самодельном гектографе и делать все то, что умели делать и делали эти люди.

А на рассвете их вывели, посадили в большую закрытую машину и долго везли, а когда они вышли, то было уже совсем светло.

Им дали лопаты, и они вырыли длинную узкую яму и стали над ней.

— Держись, браток, — сказал ему тот, что прикладывал мокрое к затылку.

— За моряков не беспокойся… — сказал Яшка.

Он еще раз оглядел все вокруг — глинистый овраг, и серебристые тополя, и золотые березы. Стояло очень ясное утро. В воздухе плыли седые паутинки, и высоко в небе пролетел на юг косяк журавлей.

1953

Где-то впереди разливается дробная трель свистка, паровоз отрывисто гудит. Скорый «Москва — Киев», лязгнув железом, плавно берет с места. Провожающие идут рядом с вагонами и машут руками, а перрон с высокой стеклянной крышей, с киосками, и носильщиками, и с буфетчицей, наливающей пиво в кружку, медленно уплывает назад. Потом исчезают и провожающие. Поезд покачивается и стучит на стрелках. Проводник закрывает дверь вагона, свертывает потуже флажок, сует его в футляр и с видимым наслаждением стягивает с рук белые перчатки.

— Жарко в них, ну их к лешему, — говорит он, пряча перчатки в карман.

Он похож на многих старых проводников — маленький, с седыми щетинистыми усиками, желтоватой кожей и выцветшими глазами. Другой проводник, помоложе, сует в топку кипятильника щепочки. В коридоре стоят люди, курят и смотрят в окна. Какая-то женщина ведет малыша в уборную, нагнувшись и поддерживая его сзади за растопыренные ручонки. Поездное радио прокашливается и начинает: «Граждане пассажиры…»

Я прохожу к своему купе. Мои попутчики уже устроились. Двое молодых лежат на верхних полках и смотрят в окно, подперев головы руками, а третий — постарше — сидит у столика и читает сразу две книги. У него большая, тяжелая голова и густые, спутанные, как пакля, русые волосы. Когда он перелистывает страницы, я вижу его короткопалую широкую руку с искривленным мизинцем и почерневшим ногтем на указательном пальце. Он заглядывает то в одну, то в другую книгу, и теперь мне ясно, что он читает со словарем. Один из лежащих вверху свешивается с полки и говорит:

— Гле́дай, Тодор, гле́дай!

Тодор отрывается от книг и смотрит в окно. Там, в голубоватой утренней дымке, медленно уплывает назад университет. На фоне блеклого неба и ржавой зелени Ленинских гор он прекрасен, как мираж. От него нельзя оторвать глаз.

— Ху́баво, — тихо говорит Тодор. — Красиво…

Это действительно очень красиво, и я смотрю вместе со всеми, пока проводник не произносит сзади нас:

— Билетики попрошу!

Я нахожу свой билет. Проводник раскладывает на коленях билетную сумку и сует его в маленький кармашек.

— У вас, молодые люди? — спрашивает он.

Тодор молча подает три интуристовских конвертика.

— Интурист, — говорит проводник. — Понятно.

Он рассовывает конвертики по кармашкам и выходит. Тодор снова погружается в книги, двое на полках смотрят в окно. Университет уже исчез. Мимо плывет Подмосковье. В березовых рощах тлеют первые осенние искорки. Босоногий мальчик в пилотке пасет темно-рыжую корову и машет вслед поезду рукой. Я достаю из чемодана книгу и усаживаюсь поудобнее, сожалея, что не знаю болгарского языка.

Но через пять минут сверху снова свешивается голова. Парень лет восемнадцати с тонким горбоносым лицом и прозрачным пушком на верхней губе спрашивает:

— Товариш… Вы от Москва или от Киев?

— Из Киева, — говорю я.

— Ага!..

Парень думает несколько секунд и продолжает:

— А в Киеве университет тоже есть такой… хубав? Красив?

— Ну, не такой, — говорю я. — Но тоже красивый.

— Ага, — говорит он. — Это есть добре… Хорошо.

Он удовлетворенно улыбается, свешивается еще ниже и теребит волосы Тодора тонкой, совсем детской рукой с коротко остриженными ногтями.

— Внима́вай, да не па́днеш, момче́! — говорит Тодор, ударяя его книгой по руке. И добавляет, обращаясь ко мне: — Хлапа́к, неопитно момче́…

— Он сказал, что я есть мальчишка, который сосет молоко, — говорит парень. — Он у нас самый старец, понимаете? Стар, имеет тридцать пять годов… — И звонко смеется.

— Хлапа́к, — говорит Тодор, улыбаясь.

— Стар студент, — говорит парень сверху и снова треплет Тодору волосы. — Мы все есть студенты — я, он и он. Него зовут Тодор, а этот — Славко, а я есть самый лучший — Иван. Да?

Он отваливается назад и снова смеется… Видно, что ему очень хочется посмеяться. Славко лежит не двигаясь и смотрит в окно. У него худое, бледное лицо, тонкая шея и очень черные и грустные глаза.

— Мне есть хорошо, — говорит Иван. — Я имею русское имя.

— Тодор есть тоже русский Федор, — говорит Тодор. — Да?

— Правильно, — говорю я. — А где вы учитесь?

— Мы еще не учимся, — говорит Иван. — Мы это… Как то се гово́ри?.. Ний ще се учим. Мы будем учиться. В Киеве. Университет.

— Так, так, — говорю я. — Все трое?

Иван отрицательно покачивает головой, и я вспоминаю, что по-болгарски этот жест означает «да».

Кто-то в коридоре подкручивает динамик, и вагон наполняется звуками тревожного, томящего сердце вальса.

— О, Хачатуриян! — говорит Иван.

Он сразу умолкает. Я смотрю на всех троих — на Тодора с его тяжелым, угрюмым лицом, усыпанным черными точками не то угольной, не то металлической пыли, на Ивана, с которого вдруг слетела вся мальчишеская веселость, и на Славко, все так же смотрящего в окно большими грустными глазами. И мне почему-то начинает казаться, что всем им очень грустно и всем хочется домой. Вальс затихает, поездной радист ставит другую пластинку.