— Натка! — кричит тонконогая. — Лезь сюда.

— А старик?

— Болен! — радостно сообщает беленькая. — Сегодня с утра старуха подметала.

Ната прислоняет и свой портфель к цементной круглой стенке, разувается и, закинув косицы за спину, тоже лезет в воду, загодя делая восторженное лицо.

— Ух, красота! — шепчет она, хотя с непривычки ногам холодно. Подобрав платье, она шевелит в воде пальцами, чтобы согреться, но тут слышится окрик:

— Наташа!

Высокая, ярко одетая женщина выходит из-за деревьев, направляясь к фонтану. Ната молча вылезает, роняя темные капли на серый сухой цемент.

— И не стыдно тебе? — говорит женщина. — И не совестно?

Ната сует мокрые ступни в сандалии. Девочки, подобрав платья и осторожно переступая, потихоньку переходят на другую сторону фонтана и прячутся за сложенную из зеленоватых склизких камней искусственную скалу, по которой с тихим плеском стекает вода.

— Я спрашиваю, — говорит в тишине женщина, — неужто тебе не совестно?

Застегнув сандалии, Ната выпрямляется, откидывает косички за спину.

— Девчонка! — сдержанно шепчет мать. — Только двойки приносить и умеешь. Марш сейчас же домой. Обед на плите, согреешь себе. И чтобы пока все уроки…

Ната, хмурясь, смотрит через плечо матери, туда, где между деревьями на аллее стоит человек в соломенной шляпе и чесучовом пиджаке. Он глядит в сторону, держа за спиной свернутую трубкой газету, и делает вид, что происходящее вовсе его не касается. Ната ненавидит его высоко подбритый затылок, его руки с волосатыми крепкими пальцами, его красивые глаза и ласковый голос. Она ненавидит его за то, что он старается приходить, когда ее нет дома, и за то, что он приносит духи и конфеты, которые мать на отцовскую пенсию сроду не покупала. И еще за то, что он, здоровый, живет на белом свете, в то время когда отца давно уже нет в живых.

Все это можно прочесть в ее взгляде. И мать, перехватив этот взгляд, говорит:

— Только поешь как следует, слышишь?

И кладет ей ладонь на голову.

От этого прикосновения Нате становится невмоготу. Припав лицом к материнской груди, она вдыхает ненавистный, чужой, стыдный запах и плачет, не зная, как разделить сердце между ненавистью, любовью и жалостью.

— Ну что ты, глупенькая, не надо… Не надо, милая, плакать.

Мать поглаживает ее вздрагивающую спину, целует соленую щеку, оставив след помады, и говорит вдогонку:

— Только смотри, Наташенька, пока все уроки не сделаешь.

Ната уходит не оглядываясь, неся свой портфель. Он свисает чуть ли не до земли. Девочки, выглянув из-за скалы, видят, как ее мать и тот, с газетой, идут по аллее своей дорогой.

— Хоть бы женились, что ли… — говорит тонконогая, по-взрослому поджав губы. Беленькая молча вылезает и, сев на край фонтана, обувается.

Играть им почему-то больше не хочется. Взяв портфели, они уходят. К фонтану приближаются отдыхающие. Порывшись в кармане, мужчина достает пятиалтынный.

— Что ж, на счастье? — говорит он.

— Благо цена небольшая, — усмехается она.

Серебряные кружочки взлетают, падают в воду, медленно погружаются и, блеснув, ложатся на песчаное дно.

1956

— Ты деревья видел когда-нибудь?

Вадик призадумался. Нет, деревьев он никогда не видел, но сознаваться в этом ему не хотелось.

— А я, где скоростя у машины помещаются, знаю, — сказал он, подумав. — Мне мой папа показывал. Там такая палочка на руле, а на конце шарик, на нем все скоростя написаны, я знаю.

Папа Вадика был шофер, он третий год ездил на директорском «ЗИМе», а что было раньше, Вадик не помнил. Сережкин же папа был инженер по экскаваторам, они приехали сюда всего полгода назад, а прежде жили на Волге, и Сережка намерен был до конца использовать это преимущество. Пропустив мимо ушей насчет палочки с шариком, он сказал:

— Вот если б ты деревья хоть когда-нибудь видел, тогда знал бы небось.

— А я и так знаю.

— Знаешь ты… Они вон какие, повыше вашей машины.

— Может, скажешь, повыше крыши?

Сережа поглядел на крышу двухквартирного сборного дома, где они жили, и твердо сказал:

— Выше.

Но Вадик не растерялся:

— Может, скажешь, выше шагающего?

Шагающий стоял в голой степи за поселком, километрах в четырех. Он еще не шагал, его только монтировали. Его монтировал Сережкин папа с монтажниками. Шагающий был виден отовсюду, со всех концов поселка. На самом верху его трепыхался маленький красный флажок. Он был чересчур уж высокий, пожалуй повыше самых высоких деревьев. Сережка поглядел туда и, подумав, сказал:

— Деревья, они зеленые, понял? Как трава. И на них летом листья. А бывают еще елки, у них вместо листьев иголки.

Тут Вадик расхохотался.

— Елки-иголки… — повторял он, хохоча. Теперь ему стало ясно, что Сережка все дочиста выдумывает. Стихами только сказки рассказывают. Сережка явно попался. — Елки-иголки!.. — повторил он, нахохотавшись. — Иголками шьют, ха-ха! Думаешь, я не знаю…

— Да не такие вовсе иголки, — сказал Сережка, чувствуя, как рушится все. — Зеленые.

— Ох, зеленые!.. — снова расхохотался Вадик. Смеяться ему уже не очень хотелось, но он все же посмеялся и даже стал прыскать, будто его распирал смех.

У Сережки от обиды подступило к глазам. Он сглотнул и сказал:

— А видал ты хоть, как яблоки на деревьях растут?

— Елки, зеленые иголки, — нарочно повторил Вадик и, набрав горсть пыли, сдунул ее с ладони.

— А вишни? — не отступал Сережка.

— Какие еще вишни?

— А такие — красные, внутри косточка. Видал, нет?

Вадик набрал еще горсть пыли и сдунул ее очень медленно, чтобы иметь время подумать.

— А меня в воскресенье папа на машине катать будет, — сказал он в ответ. — Поедем подальше, где людей нет, и он там поймает суслика. Знаешь, как их ловят?

— А ты груши видал когда-нибудь?

— Груши-игруши, — небрежно сказал Вадик. — Грушки-игрушки…

Он набрал третью горсть и сдунул ее на Сережку.

— Ты чего пылью дуешься? — сказал Сережка.

— Грушки-игрушки, — повторил дурашливым голосом Вадик. — Ха-ха!

— А ты не дуйся пылью, — сказал Сережка, — а то живо по шеям надаю.

— Забоялся я тебя. Попробуй только.

— А вот и попробую.

Он подошел поближе и ткнул Вадика кулаком. Затем они сцепились, упали и стали кататься по сухой земле, пока не выбежала мама Вадика. Она разняла их и дала Вадику подзатыльник, а Сережке не дала. Это было несправедливо, и Вадик заревел. Мать увела его в дом и стала умывать под рукомойником, а он все ревел.

— Вот погоди, — сказала мать, больно утирая ему лицо, шею, уши и внутри носа (там было очень черно). — Вот погоди, придет отец, все расскажу.

— А чего он про деревья какие-то выдумывает, — сказал Вадик, всхлипывая. — И про елки-иголки всякие…

До ужина его в наказание не выпускали. Вечером же, когда он притворялся, что спит, мать тихо сказала отцу:

— Люди, Алеша, как люди живут, а нам, видишь, тесно в Майкопе стало. Нас понесла нелегкая. Мыслимое ли дело, мальчику пятый год, а он еще деревца живого не видал, какое оно. Мальчику витамины нужны, а он пылищу день-деньской глотает.

— Вон мандарины китайские в магазин привезли, — сказал отец. — Давала б ему.

— Намандаринишься теми мандаринами, — сказала мать. — Яблочка мальчик сроду не видел.

Отец вздохнул. Погодя он сказал:

— Сегодня мы с Николаем Фаддеичем в питомник ездили, насчет озеленения договариваться. Полторы тысячи саженцев вроде на поселок дают.

— Вырастет тут… — сказала мать.

— А чего же не вырастет? — сказал отец. — Тут, говорят, тополь очень даже хорошо расти может. И акация.

— Да уж хоть бы тополь… — вздохнула мать.

Наутро Вадик сказал Сережке:

— Грушки-игрушки, ха-ха… Ты тополь видел когда-нибудь?

— А меня в воскресенье папа вон куда возьмет, — сказал, как бы не расслышав, Сережка и показал в сторону шагающего. — На самый верх. Ты знаешь, чего оттуда видно?