— Все не просто, — усмехнулся Семенов. — Даже если бы и пустили…

— Почему? — спросил лейтенант.

— Я ведь, кроме этого, ничего не умею… — Семенов погладил ладонью гитару. — А там — другие песни.

Лейтенант помолчал. Ему было жаль этого человека, и он искал, что можно еще сказать, хотя и понимал, что говорить, собственно, нечего.

— Увидеть бы — и умереть, — сказал Семенов.

«Нельзя, нельзя об этом словами», — подумал лейтенант. Семенов сидел, низко свесив голову, перебирая струны.

— Не получается, — вздохнул он и притушил гитару ладонью. — Сегодня утром здесь пехота шла, и вот что-то такое похожее пели…

Большие часы в углу комнаты хрипло пробили двенадцать.

— Пойду, — сказал он и поднялся. — Поздно, вам спать пора. Должно быть, не увидимся, прощайте. — Он протянул лейтенанту беспалую руку.

— Утром уезжаю, на рассвете, — сказал лейтенант. — Спасибо вам за песни.

Семенов молча поцеловал женщинам руки и вышел. У двери гитара зацепилась за что-то, прозвенев всеми струнами. Зофия и Ванда снова отошли к печке и стояли там, прижавшись к едва теплым изразцам, и курили. Анеля постлала лейтенанту на широкой тахте, они все пожелали ему спокойной ночи и вышли. Засыпая, он слышал, как они шептались в соседней комнате.

В эту ночь ему приснился Киев: каштаны в цвету, горбатые улицы, Днепр. Таким он снился ему всю войну. Проснулся он рано, было совсем еще темно. Он оделся, Не зажигая света, за эти годы он привык одеваться в темноте. Потом вытащил из вещмешка полотенце и, найдя ванную, умылся ледяной водой и вернулся в столовую. Было тихо, в углу отчетливо тикали часы… Он порылся в мешке и достал оттуда все, что там оставалось, — еще одну банку консервов, пачку печенья и половину буханки хлеба; положил все это на стол, стараясь не стукнуть, надел шинель и вышел на цыпочках, осторожно притворив за собой дверь.

На дворе все еще шел снег. Около дома стоял Семенов. Он был в расстегнутой шубе и профессорской бобровой шапке с черным верхом.

— А вы чего не спите? — сказал лейтенант.

— Так, ресторанная бессонница, — сказал Семенов. — Привык днем спать.

Он пошел рядом с лейтенантом. На улицах было пусто, они ступали по свежему, мягкому снегу, оставляя за собой неглубокие следы.

— Прогуляюсь — быть может, усну, — сказал Семенов.

— Да, бессонница скверная штука, — сказал лейтенант.

Они подошли к костелу. Широкие двери были раскрыты настежь, горели свечи, играл орган, и все так же тревожно и грустно пел хор, и так же стояли на коленях люди.

— Заутреня, что ли? — сказал лейтенант.

— Благодарят матку боску денно и нощно, — сказал Семенов. Он усмехнулся и добавил: — А я вот молился — не помогает.

— Ничего, — сказал лейтенант. — Все еще уладится.

— Нет, — сказал Семенов. — Не думаю. И вы ведь тоже не думаете — верно?

— Ну что вы… — сказал лейтенант.

— Не надо, — сказал Семенов. — Я ведь все понимаю.

Они молча пошли дальше и вскоре вышли на площадь. Сгоревшая «тридцатьчетверка», покрытая снегом, стояла как памятник. Регулировщик топтался, постукивая ногой об ногу и держа под мышкой свернутые флажки. Они подошли и стали подле него. Послышалось далекое урчанье, лейтенант прислушался.

— Ну вот, — сказал он. — Сейчас поеду.

Из-за угла, темнея сквозь снег, появилась машина. Регулировщик поднял красный флажок. Машина остановилась, скрипнув тормозами, и лейтенант поспешно влез в кузов. Здесь сидело уже человек десять, у всех ушанки были завязаны под подбородком, а у одного усы были совершенно седые от инея.

Регулировщик поговорил о чем-то с шофером и поднял желтый флажок.

— Прощайте, — сказал Семенов и снял шапку. — Храни вас бог.

— Прощайте, — сказал лейтенант.

Машина тронулась, и лейтенант, держась за плечи сидящих, пробрался в угол, где было свободное место. Он тоже опустил уши и завязал их у подбородка. Было холодно, за мелкой снежной канителью исчез Ченстохов. Медленно светало, и они все смотрели вперед, на дорогу, чтобы увидеть границу Германии.

1953

— Музыканты, два шага вперед!

Слова, произнесенные по-немецки с надлежащей повелительной силой, были эхом повторены на десятке других языков, и сорок шесть человек — сорок шесть из нескольких тысяч, — после секунды отчаянных раздумий, шагнули дважды, глядя прямо перед собой.

Обершарфюрер Нольде пошел вдоль строя, держа за спиной короткий резиновый хлыст. Полдюжины «капо» — холуев с мучнистыми лицами — молча следовали за ним. Нольде шел, подрагивая голенищами, то и дело останавливаясь, вынимая хлыст из-за спины и приподнимая его кончиком подбородки шагнувших вперед.

Тут были люди разного возраста с различными знаками — «винкелями» — на полосатой одежде: поляки, чехи, словаки, болгарин, русский, пятеро французов, бельгиец, два серба и низкорослый горбатый грек в пенсне с надтреснутыми стеклами.

— Спроси, на чем он играл в своей вонючей Греции? — поинтересовался обершарфюрер. Капо, говоривший по-гречески, спросил, — оказалось, на флейте.

— О-о-о!.. — произнес Нольде. Он поводил хлыстом, будто свирелью, вдоль губ, улыбнулся и постучал поощрительно по горбу грека, издавшему твердый костяной звук.

Затем сорок шесть были построены и отведены в барак, часть которого занимали раздатчики пищи, санитары и повара. Здесь им выдали сравнительно чистые тюфяки, одеяла, двойную пайку хлеба и ячменный кофе на завтрак.

Тревожное недоумение насчет этих милостей вскоре рассеял Трицкан, холуй на все руки, капо-универсал, объяснявшийся с лагерниками на вековой галицийской смеси украинского, немецкого, польского, словацкого и чешского, обогащенный в последнее время отдельными словами из других европейских языков.

— Альзо, будете шпилен мюзи́к, — сказал он, придя в барак, — бо герр комендант бардзо люблять симфонию. Якщо будете фа́йно шпилен, то вам дадуть добже эссен, гут манже, ферштеен? И до газовни не пу́йдзете, но?

Он расхохотался и стал на своем наречии объяснять, что и сам любит музыку, и даже принялся напевать приятным тенорком и приплясывать, показывая, как, бывало, гулял у себя в Коломые и «як то було́ ладне». Сорок шесть человек глядели на него в сумрачном молчании.

Среди них были баловни солисты, еще недавно потрясавшие слушателей в столичных концертных залах. Были молчаливые труженики-концертмейстеры, умевшие распознать ошибку в одну шестнадцатую тона. Были здесь оркестранты из первоклассных ансамблей Праги, Парижа, Варшавы. Были неудачники — скрипачи, трубачи и контрабасисты из львовских, лодзинских, брюссельских и всяких других ресторанов, «локалей», кабачков, а также и прочих мест, о которых принято говорить вполголоса.

Но разве самый захудалый тапер не мечтает смолоду стать виртуозом, и разве любовь перестает быть любовью лишь оттого, что она безответна? Каждый из этих людей любил музыку как умел, и теперь хранил ее в сердце как последнее доказательство, что жизнь действительно была, что были на свете трава, цветы, свежее белье, чай с лимоном и многое, многое другое.

— А где же у них тут инструменты? — нарушил молчание поляк с запавшим, безгубым ртом.

— О-о-о, — восторженно протянул Трицкан, — тут вшистко есть. Аллес, як бога кохам. Тен шваб, проше пана, то хозяин, тен шваб мае орднунг!..

В тот же день сорок шесть музыкантов были отведены к длинным складским зданиям, над широкими дверями которых виднелись четко выписанные номера. Открыв дверь под номером семь, вахтмайстер Аменда впустил их в чисто содержащееся помещение, вдоль стен которого тянулись оструганные полки-стеллажи, разделенные на секции, в свою очередь пронумерованные.

Чего только не было на этих полках! Стеллаж номер один, например, был занят дождевыми зонтами, тщательно разобранными по разновидностям. Здесь можно было увидеть длинные мужские зонты с рукоятями оленьего рога, слоновой кости, потемнелого янтаря и просто деревянными. Отдельно лежали щегольские, тонкого шелка зонты, вдвигающиеся в бамбуковую трость.