— Какое там заражение, — сказал Алексей, — царапина пустяковая.

— Не пустяковая. До кости, — упрямо сказала Вера.

— Ох, дети, дети… — вздохнул директор. — Собирайся, живо… И ты тоже, — повернулся он к Тарабукину, — тебе тут, я вижу, делать покуда нечего…

За ужином, как обычно, гремели ложками, перебрасывались ничего не значащими словами. Все шло своим чередом, садилось солнце; Рыбачук сердито съел две порции супа, глядя в миску единственным глазом; слабел, утихая, ветер; смена укладывалась спать. За вагончиком звякала железками и хрумтела лошадь.

Перемыв посуду и насухо вытерев некрашеный, врытый в землю стол, Алла посидела, задумавшись, на скамье. Быстро темнело. В отдалении негромко тарахтел комбайн. Зажглись, погасли и вновь зажглись огни двух встречных автомашин. Как всегда по вечерам, запах степи теснил все другие запахи. Запах пыли, солярового масла, бензина, горячего металла, пропотевшей одежды, запах гари, запах пшенного с поджаренным салом супа — все это ушло куда-то вместе с прожитым днем, сменившись горьковатым, чистым полынно-медовым запахом. Над горизонтом встала луна — большая, желтая, перечеркнутая тонким облачком. Вера подошла неслышно и села рядом, Алла вздрогнула от неожиданности. Посидели молча. Потом Алла спросила:

— Рассердился на меня Алексей, что про Тарабукина сказала?

— Как бы он там, на усадьбе, не напился с досады, — не ответив, сказала Вера. — Говорят, водка в лавке опять появилась.

— С этим делом тоже повоевать придется.

— Что ж, повоюем… — проговорила Вера.

Нагнувшись, она обняла Аллу за плечи, прикоснулась прохладной щекой.

— Повоюем, — повторила она, — что поделаешь… Счастье — его на блюдечке не принесут. Так ведь?

— Наверное, так…

В вагончике Алла долго еще лежала, прислушиваясь к дыханию Веры. Сон одолел ее незаметно, ей казалось, что она вновь наяву видит огненные ручьи, скачущего Рыбачука, пшеницу, волнами переливающуюся под ветром, и счастливое лицо Кужахметова, казавшееся ей прежде очень некрасивым.

А потом она оказалась почему-то в Москве, на своей станции. Хрустально блестели огни, дул мягкий и теплый подземный ветер, приятно пахнущий нагретой резиной. Эскалатор, полный народу, легко поднимал ее, а там, вверху, в полукруглой никелированной ограде, стояла девушка в берете и шинели с выложенным наружу белым воротничком. Поднимаясь, Алла встретилась с ней глазами и все никак не могла оторвать взгляда, все хотела сказать ей: «Не стой, не жди…» — но поток людей, как всегда торопящихся куда-то, не дав задержаться, вынес ее на площадь с тремя вокзалами, откуда пути разбегались во все концы — на север, запад, юг и восток…

1958

Николай Железнов, бригадир лучшей, прославленной на всю область тракторно-полеводческой бригады целинного совхоза «Комсомолец», приехал на центральную усадьбу по срочному вызову директора.

Поставив разогревшийся мотоцикл в жидкой тени у не оштукатуренной еще стены конторского дома и сняв защитные очки, он быстро прошел по пахнущему известкой коридору, распахнул дверь с приклеенной бумажкой «Директор» и привычно-шутливо спросил у веснушчатой секретарши:

— Что за шум, а драки нету, Зинуша? Зачем вызывали?

Секретарша взглянула на него как-то странно, без обычной улыбки.

— Не знаю, — сказала она, отведя взгляд. — Пройдите к Степану Сергеичу.

Степан Сергеич — тучный, с яйцевидной, под машинку стриженной головой, поднялся навстречу и, как всегда, двумя руками пожал ему руку. Усадив его и выйдя из-за стола, он сам сел на второй стул для посетителей, скрипнувший под ним, и, помолчав, сказал:

— Неприятная история, Железнов.

Тот молча приподнял брови, выразив одновременно некоторое удивление и готовность слушать. Степан Сергеич, глядя на Железнова сизыми выпуклыми глазами, побарабанил по коленям пальцами, хрипло кашлянул и проговорил:

— Жена твоя приехала. С сыном.

Чистые круги вокруг карих, красивых глаз Железнова — след защитных очков — обозначились резче, побелели.

— Вот как? — проговорил он.

— Да уж так, брат, — сказал директор. — Такая история. — Нахмурясь, он передвинул стопку брошюр на столе.

Железнов помолчал, глядя в пол, и спросил:

— Где же они?

— У меня на квартире, где же еще, — усмехнулся директор. — За неимением гостиницы…

Он встал и прошелся взад-вперед, заложив руки в карманы темно-синих суконных шаровар, заправленных в пыльные, давно просящие ваксы сапоги.

— Что думаешь делать теперь? — спросил он, остановясь.

Железнов молча пожал плечами. Директор снова пошагал, скрипя половицами, встал у окна и побарабанил пальцами по стеклу.

— Подвел ты нас, Железнов, — сказал он, глядя сквозь промежуток между домами в залитую солнцем рыжую степь (там вдали, чуть не у самого горизонта, курился, удлиняясь, след идущей автомашины). — Крепко подвел…

— Вас? — переспросил Железнов.

— Спрашиваешь еще, — сказал директор.

— Вам тут, по-моему, ни радости, ни печали. Моя беда, мне и расхлебывать, — хмуро проговорил Железнов.

— Ишь ты, — сказал директор. — «Моя»… А коллектив здесь, выходит, ни при чем? А кто тебя создал, гордился тобой кто?

— Что же я, не оправдал, что ли? — спросил Железнов.

— Вот в том-то и дело, — горько усмехнулся директор. — Будь ты лодырь какой-нибудь отсталый — тут, как говорится, картина со всех сторон законченная. Тогда б мне и заботы мало, сам нашкодил, сам и распутывайся. А вот знатный человек, депутат и все такое плюс двоеженец — это уж, знаешь, не того…

— Во-первых, не двоеженец вовсе, — сказал Железнов.

— То есть как это?

— Очень просто. Мы с Александрой ведь не записаны, сами знаете.

Отвернувшись от окна, директор прошел молча к столу, сел на свое место и, сплетя пальцы, внимательно посмотрел на Железнова.

— Так вот ты какой… — произнес он задумчиво и печально.

— Какой?

— Я считал, ты человек порядочный, серьезный. А ты вон как — «не записаны»… Нехорошо, брат.

— Слушайте, Степан Сергеич, — сказал Железнов. — Вы официально вопрос ставите, я вам официально и отвечаю. А ежели по существу разобраться хотите…

— Ну-ну, давай, — взглянув на часы, директор налег карманами гимнастерки на стол.

— Вы мою первую, законную, видали сегодня?

— Странный вопрос. Не довелось бы увидеть, разве сидел бы с тобой тут, время убивал?

— И какое имеете впечатление?

— Какое может быть впечатление, — уклончиво пожал плечами директор. — Женщина из себя ничего, энергичная, видно, бойкая…

— Во-во, — подтвердил Железнов. — Бойкая, это верно… Не было у нас с ней жизни, Степан Сергеич, — с силой проговорил он. — Вот ни на столечко, ни на грамм не было… Чужие мы с ней люди, можете вы поверить? А с разводом сами знаете как… Хоть лбом об стену. Не дает, и все тут.

— Вот ты и решил, — сказал директор, беря с чернильного прибора ручку, — вот ты и решил, значит, на целину, смыться, и концы в воду. Да еще, плюс к этому, по дороге женился.

Железнов молчал. Директор обмакнул ручку и тщательно начертил на листе бумаги кособокий большой квадрат.

— И мало того, — сказал он, рисуя рядом второй, поменьше, — на сына за все время ни копейки не выслал. Так ведь?

Подведя ниже квадратов черту, он положил ручку. Железнов разглаживал на колене пропахшие бензином перчатки. Откинувшись к спинке кресла, директор сказал:

— Вот и посуди теперь, что из всего этого выйдет. Тут уж неприятностей, будь уверен, не оберешься. Попрут тебя отовсюду, со всех почетных мест, это раз (он загнул мизинец), персональное дело иметь будешь — два, всех нас, весь коллектив опозоришь — три, райком, обком подведешь — четыре…

Поглядев на загнутые пальцы, он добавил:

— Да еще хорошую, культурную девушку Александру Игнатьевну опутал, с толку сбил, вот тебе и все пять.