— Мировая вещь, — сказал он, закидывая ремень на плечо. — И недорого.

— А патроны? — сказала она.

— Ах да! — спохватился он.

Деньги лежали у него в боковом кармане, зашпиленном большой английской булавкой. Доставая их, он держал булавку в зубах.

На обратном пути им повстречались пятеро в таких же новеньких ватниках и ушанках. Только у одного на голове была крохотная кепчонка с пуговкой. Из-под кепчонки на лоб свисала косая челка.

— Братцы! — сказал он нарочито скрипучим голосом. — Глядите, теперь всем волкам и зайцам труба: Витька ружжо купил.

— Ладно тебе, баламут, — сказал Виктор, краснея. — Знакомьтесь, ребята, это моя сестра двоюродная.

Все пятеро больно пожали ей руку.

— Слышь, не опаздывай! — крикнул вдогонку тот, что был с челкой.

Дома им открыл полный, небольшого роста человек с мохнатым полотенцем через плечо.

— А-а-а, — нараспев сказал он, — молодежь. Приветствую, приветствую… Будем знакомы.

Он тщательно вытер пальцы, каждый в отдельности, и протянул Виктору мягкую — подушечкой — ладонь.

— Разоблачайтесь, — сказал он. — Обедать будем.

За столом он налил себе и Виктору по рюмке водки. Чокнулись.

— Значит, на целину? — спросил он, выпив и цепляя вилкой селедочный хвостик.

— Ага, — сказал Виктор.

— Ну что ж… Молодцом. — Дядя поглядел на него, жуя селедку. — Лет-то тебе сколько? — спросил он погодя.

— Шестнадцать, семнадцатый, — сказал Виктор.

Дядя вздохнул.

— Ну, а мать как же? Одна теперь останется?

— Зачем, — сказал Виктор. — К осени заберу.

— Вот как? — Дядя покровительственно улыбнулся. — Ну, а где же вы там с матерью жить будете? Уж не в палатке ли?

Он подмигнул тетке, все еще улыбаясь.

— Зачем, — нахмурился Виктор. — Построимся…

— Ох-хо-хо, молодежь, — вздохнул дядя. — Море вам теперь небось по щиколотку, не выше? Ну что ж, желаю… Ксюшенька, добавь-ка щец.

Выпили по второй. Виктор старался есть не прихлебывая. Девушка задумчиво катала по скатерти хлебную крошку, а дядя жевал, глядя на него рассеянно-добродушными, усталыми глазами.

— Дай-ка я и тебе добавлю, — сказала тетя. — Небось кондер надоест еще.

— Спасибо, — сказал он, — не хочется.

От выпитой водки стало жарко и еще почему-то смутно-обидно. Он вытащил скомканный серый платочек и вытер лоб.

— По какой же мы специальности будем? — спросил дядя, покончив со щами.

— Думаю, на трактор, — ответил он.

— Владеешь?

— Научимся.

— М-да, — сказал дядя и поковырял спичкой в зубах. — Трактористы теперь прилично зарабатывают.

И он, оживившись, рассказал об одних знакомых, у которых зять — тракторист, и вот, говорят, за прошлый год одной пшеницы шесть тонн получил, да еще деньгами четыре с половиной тысячи.

— Жить можно, — заключил он. — Вполне. Только охотиться вряд ли придется.

Он рассмеялся, снова подмигнул тетке и взглянул на Лялю. Она все еще катала крошку, потупившись.

— Фантазеры вы… — покачал он головой.

После обеда пили чай с пирогами. Стало смеркаться. Виктор глянул украдкой на часы, опустив руку под стол. Неловко было подниматься сразу же после еды, но выхода не было.

— Пора, — сказал он, краснея и озабоченно хмурясь. — Как бы не опоздать.

— Погоди, — сказала тетка. — На дорогу возьмешь кой-чего.

— Что вы, — испуганно сказал он. — Не надо!

Но она уже хлопотала на кухне и через минуту вошла с большим газетным кульком.

— Ну куда мне! — сказал он.

— Бери, бери. Небось захочется вкусненького… — Она вдруг всхлипнула, и нос у нее покраснел. — Вся повадка Андрюшина… сиротинушка ты моя…

И притянула его к своей пахнущей корицей и сдобным тестом груди.

В передней он, глядя в пол, натянул ватник и надел на плечи мешок.

— Ну! — сказал дядя и размахнулся розовой ладонью. — На новоселье покличешь?

Он молча усмехнулся.

— И чтоб заяц жареный был! — подмигнул дядя и снова расхохотался.

— Будет и заяц, — упрямо пообещал Виктор.

Тетка еще раз притиснула его к своей обширной груди. Потом он протянул руку Ляле, и она пожала ее как-то особенно и, взмахнув ресницами, глянула ему в самую душу. Глаза у нее были дядины и в то же время совсем-совсем другие.

— Ну, счастливо вам оставаться! — сказал он и взял ружье.

Из своей комнаты Ляля видела, как он топтался у остановки — маленький, смешной, сам немножко похожий на зайца со своим торчащим кверху ухом.

Потом его заслонил и будто слизнул троллейбус. На остановке стало пусто.

Она постояла, прижавшись лбом к прохладному стеклу. Где-то сзади садилось солнце, и от этого в дальних домах веселым праздничным светом горели все до единого окна. На станции жалобно и призывно крикнул паровоз. В приоткрытую форточку потянуло тонким вечерним холодком, пахнущим весною, и от этого стало грустно и немного тревожно, как бывает перед дальней дорогой. Почему-то вспомнились Витькины руки и то, как он назвал ее сестрой. Она легонько вздохнула и тут же стала думать о другом; и теперь мысль о том, что она скоро уедет из дому и поступит все-таки на геологический, что бы там ни говорили, уже не казалась ей такой туманной и далекой, как прежде. Бродить по горам с молотком и сумкой за плечами, ездить верхом, жить в палатке, видеть пылающие под солнцем вершины… Неужели это действительно будет?

Она широко развела руки, потянулась до хруста в плечах и решительно пошла в столовую, чтобы сказать обо всем отцу и поспорить, если придется.

Но он уже спал в своем кресле, приоткрыв рот и уронив газету, а мать, покряхтывая, затирала мастикой подсохшее круглое пятнышко на блестящем полу.

1955

Двадцать четвертого марта закончились государственные экзамены, а потом все сделалось как-то очень быстро, и уже через неделю Геннадий Петрович Бычков — «Бычок», как называли его в институте, — ехал с назначением в Шубаркульскую МТС.

На полустанке Яманкино, где ему полагалось сойти, стоянка была всего две минуты. Он спрыгнул прямо в снег, держа в руке новый коричневый чемодан, и проводил взглядом мелькающие мимо зеленые лаковые вагоны скорого поезда; по ту сторону насыпи его должна была ждать машина или лошадь.

Но там ничего такого не оказалось. Прямо передним расстилалась пустая белая степь. Правее, у маленького, крытого шифером домика, стоял железнодорожник в овчинном полушубке со свернутым желтым флажком в руке. Простуженным басом лаяла собака. Доносилось затихающее постукивание поезда на стыках.

Геннадий Петрович прошел направо, шагая по шпалам, и сошел с насыпи против домика. Железнодорожник все еще стоял у двери, с любопытством разглядывая его. Хриплый лай сделался злее, и из-за угла домика, натягивая свистящую цепь, вырвался огромный песочно-серый пес, похожий на волка. Геннадий Петрович остановился и шагнул назад.

— Цыц, Тюльпан! — крикнул железнодорожник.

— Здесь из МТС должны были машину прислать, — громко сказал Геннадий Петрович.

Железнодорожник пожал плечами.

— Нет, — сказал он. — Не знаю… Не было никакой машины.

— Хм, — сказал Геннадий Петрович. — Странно.

— Что? — переспросил железнодорожник. — А ну, цыц, проклятый! Пошел!

Он замахнулся флажком. Собака, рыча и лязгая цепью, убежала за домик.

— От вас нельзя туда позвонить? — спросил Геннадий Петрович.

— Нет, — сказал железнодорожник. — У нас селектор.

— А сколько километров будет до МТС?

— Считается двенадцать, — сказал железнодорожник. Геннадий Петрович взвесил в руке чемодан. — На целину приехали?

Он утвердительно кивнул.

— Тут много комсомольцев прибыло, — сказал железнодорожник, — только они не здесь сходили, а в Кучукпае. Здесь стоянка маленькая.

— Мне говорили, отсюда ближе.

— Да, ближе. Кому пешком, те всегда здесь сходят.

— Может, поездом ошиблись, к другому пришлют?..