— Точно, схожий, — сказал он. — И волос такой. Чернявый.

Маленькое личико покраснело и сморщилось. Изогнувшись, ребенок заплакал.

— Ач який! — проворчал старик.

— Подайте его сюда, тату, — сказала женщина. Она следила глазами за каждым движением старика. Он осторожно подал ребенка на печь. И тут в дверь постучали.

Он вышел в сени, открыл. Рябоватый солдат стоял за дверью.

— На минутку можно, папаша? — спросил он.

— Заходи, сынок, — сказал старик. — Хлопчик у нас нашелся.

— Ну? — сказал солдат и улыбнулся.

— Заходи, заходи, — суетливо сказал старик. — Погреешься.

— Некогда, папаша, — сказал солдат, но все же вошел.

— Не сглазишь? — спросил старик.

Он снова взобрался на лежанку и взял ребенка. Солдат снял ушанку. Обветренное, промерзшее лицо его, покрытое редкими оспинами, осветилось грустной улыбкой. Он постоял, глядя на ребенка, чуть-чуть наклонившись.

— Ну, расти большой, — сказал он. — С новорожденным вас! — И тише прибавил: — Ты, дедушка, выдь со мной на минутку. Дело есть.

Старик подал ребенка на печь и, взяв шапку, пошел вслед за ним.

— Тут, видишь, дело такое, — тихо сказал в сенях солдат. — Лейтенанта у нас убило.

— Как? — испуганно переспросил старик.

— Убило у нас лейтенанта, — повторил солдат. — Похоронить-то успели, а знака нет никакого. Так что ты уж, дедушка, или сам, или людей попроси, кто вернется…

И он протянул старику сложенную вчетверо бумажку.

— Господи, господи, — прошептал старик. — А где?

— Пойдем, покажу…

Они прошли вдоль истоптанной, изрытой лощины и остановились у продолговатого холмика, темневшего на снегу. Старик молча снял шапку и уставился слезящимися глазами на крупные комья мерзлой земли.

— Все беспокоился, как бы в избу не угодило, — неожиданно севшим голосом сказал солдат. — Эх…

Он махнул рукой и, отвернувшись, пошел прочь. Пушки уже выезжали из лощины, и он побежал, чтобы догнать их.

Старик поднялся на бугор. Восходящее солнце светило сквозь тонкую пелену облаков неярким, холодным светом. Солдаты, огибая полыньи, переправлялись на западный берег, растянувшись извилистой длинной цепочкой. Он поглядел им вслед и вернулся.

— Ну что там, тату? — спросила с печи женщина.

— Ничего, доню, ничего, — ответил он. — Видать, отогнали. Уже на тот берег переходят…

Он постоял у окошка, сгорбившись. Ребенок снова заплакал. Женщина взяла его и, отвернув рубаху, осторожно приложила к маленькой набухшей груди. Он поймал губами коричневый сосок и затих, едва слышно причмокивая.

1955

В тысяча девятьсот сорок первом году, поздним летом, у нас в саперной роте прямым попаданием бомбы убило на марше повара и вдребезги разнесло полевую кухню вместе с упряжкой.

Среди потерь, которые несла рота в те горькие дни, эта оказалась едва ли не наиболее чувствительной: как бы там ни было, а людей надо было кормить.

На ночь мы остановились в сплошь заросшем садами и пахнущем яблоками полтавском Селе, и наш комроты, старший лейтенант Егоров, пошел к председателю колхоза договариваться.

В ту пору скот из этого района уже эвакуировали, оставалось лишь самое необходимое. Но так или иначе, армии ни в чем отказа не было, и к утру нам привели двух лошадей, впряженных в обычную сельскую телегу.

Лошади были кобылы, разного роста. Та, что повыше, была темно-гнедая с каштановым отливом, довольно сытая, с белой звездой во весь лоб — и по этой причине, видимо, и называлась Лысухой.

Вторая, пониже ростом, была не поймешь какая: со спины по хребту рыжая, а на тощих боках не то сивая, не то буланая. Под брюхом она была будто вымазана глиной, и шерсть у нее там росла почему-то длинная и висела клочьями, как у козы. Стояла она, широко расставив передние ноги с припухшими, вздрагивающими коленями, неподвижно понурив большую, костистую голову, будто думала о чем-то важном и грустном.

— Ну, а эту красотку как звать? — спросили мы у паренька, приведшего лошадей.

— Катя, — ответил паренек — один из тех уже встречавшихся нам ребят, что с первых военных дней повзрослели, словно бы приняв на себя бремя ушедших в армию отцов и старших братьев. На вид ему было не более пятнадцати, он степенно молчал, часто сплевывал и курил огромные, в палец толщиной, самокрутки.

Микола Сатановский (был у нас такой солдат) обошел вокруг лошади, пощелкал языком, сделал лицо посмешнее и сказал:

— На тоби, небоже, що мени не гоже…

Паренек в ответ на эти слова загадочно усмехнулся, затянулся махоркой и сплюнул.

Уходя, он хозяйственно похлопал Лысуху по гладкой спине, а Кате незаметно подал что-то на раскрытой ладони. Встряхнув головой, она потрогала ладонь обвислыми губами, похрумтела и шумно вздохнула. Паренек хлестнул батогом по траве и ушел не оглядываясь.

Через час мы двинулись в путь. Ротная колонна растянулась по пыльной дороге, а в хвосте ее шли в упряжке Лысуха и Катя.

В те нерадостные дни, когда у каждого лежал на сердце камень, один только Микола Сатановский бывал у нас в роте неистощимо и постоянно весел. Он словно бы подрядился, взял на себя нелегкую по тем временам обязанность — разыскивать вокруг смешное и занимался этим с утра до поздней ночи. Если же найти так-таки ничего не удавалось, он пускал в ход свое лицо — рябое, курносое, безбровое, с круглыми, катающимися, как шарики, глазами и большим, губастым, никогда не закрывающимся ртом. И выделывал он со своим лицом такое, что не смеяться было нельзя. А Сатановскому, видимо, только того и надо было. Вероятно, не было для него большего наслаждения, как видеть вокруг себя смеющихся, веселых людей.

Теперь он нашел для этого новый источник.

— Хлопцы! — приставал он ко всем на марше. — Вы обратите ваше внимание, ведь это же грозная генеральская лошадь, разве на ей кухню возить, это ж геройская коняка, вы только гляньте на нее…

Действительно, со стороны упряжка представляла довольно забавное зрелище. Лысуха — та шла как положено, фыркая и бодро потряхивая хвостом. Катя же тащилась сгорбившись, как на похоронах, держа веником неподвижно оттопыренный хвост и с каждым шагом покорно кивая головой — вниз-вверх, вниз-вверх, будто поневоле соглашаясь с чем-то.

— Ребята, — не унимался Сатановский, — ведь она же ученая, вы обратите ваше внимание!

И, вышагивая рядом с ней, спрашивал:

— Ну, что, мобилизованная, это тебе не на гражданке — трудодни зарабатывать?

И Катя грустно кивала: «Да-да, да-да…»

— Вот видишь, на войне — не дома, — подмигивал нам Микола. — Страшно небось?

Катя и с этим соглашалась.

— Ну, а до Бе́рлина думаешь дойти? — допытывался Микола.

«Да-да, да-да», — кивала Катя.

Как тут было не смеяться? Смеялись все, кто находился поблизости, один только Егор Батраков молча трясся на своей телеге, свесив длинные ноги. Иногда он замахивался на Миколу кнутом:

— А н-ну, сатана, довольно насмешки строить! Пользуешься, черт конопатый, что бессловесная, а она, может, больше тебя смыслит, только сказать не умеет…

И вновь погружался в молчание.

Это был высокий темнолицый человек с тяжелыми, большими, привыкшими к работе руками. Дома, на Смоленщине, у него оставалась семья — жена и двое детей, он ничего не знал об их судьбе и тосковал отчаянно и молчаливо. Но порой казалось, еще больше мучится он от вынужденного безделья.

Был он, как, впрочем, и большинство наших саперов, человек умелый, всякая работа у него ладилась, особенно плотничья. С помощью одного лишь топора он мог сделать что угодно. Этот нехитрый и грубый на взгляд инструмент в его руках летал и посвистывал, словно живой.

Война застигла нашу роту в пограничной полосе, близ Перемышля, где мы строили летний учебный лагерь. С того дня мы уже ничего не строили, и Батраков, глядя на нерадостную работу наших минеров и подрывников, только покачивал головой и темнел лицом.