— То невестка моя, — сказал старик. — Сына моего жена, — пояснил он. — Младшенького.

— А старуха твоя где? — спросил рябоватый.

— Нема, — ответил старик. — Померла.

— Лучше бы все-таки вам уйти, — сказал лейтенант.

— Нельзя нам было, — угрюмо проговорил старик.

На печи пошевелились, послышался сдавленный стон.

— Больна, что ли? — понизив голос, спросил лейтенант.

Старик неопределенно качнул головой. Все посидели, прислушиваясь. Женщина снова застонала, и тогда старик через силу выжал из себя:

— Родить она должна, такая причина… — и для чего-то показал на свой впалый, перетянутый ремешком живот.

Никто не нашел что сказать. Только лейтенант растерянно протянул:

— А-а-а… — и осторожно надел ушанку, тщательно завязав тесемки у подбородка. — Пошли! — шепотом сказал он.

— Грейтесь, — сказал старик.

— Ничего, — прошептал лейтенант.

И улыбнулся так, будто для него удовольствие было выйти из дремотно-теплой хаты в февральскую промозглую ночь.

Они вышли гуськом, осторожно переступая задубелыми сапогами. И женщина, едва за ними закрылась дверь, закричала в голос, уже не в силах более сдерживаться.

— Господи, господи, — прошептал старик. Его старуха родила ему четверых, и все как-то незаметно, неслышно…

Вздохнув, он встал, потом снова опустился на скамью, уронив руки. Так он просидел полчаса или больше. Женщина притихла, будто устала от крика. Он спросил:

— Ну как тебе, доню?

— Помираю, тату, — сказала она. — Нет моих сил.

— Что ты, господь с тобой, — сказал он. — От этого не помирают.

— Помру, — сказала она.

Дрожащими руками он нащупал на скамье шапку, влез в полушубок и вышел.

Безлунная черная ночь нависла над Яворовкой. За рекой взлетела и медленно погасла ракета. Где-то вблизи негромко переговаривались.

Он пошел на голоса. В темноте за сараем догорал, потрескивая, костер. Солдаты сидели на корточках, держа руки над краснеющими угольями. Он подошел к ним.

— Фершала у вас нету, ребята? — спросил он, вглядываясь.

— Нету, папаша, — ответил рябоватый. Старик угадал его по голосу.

Старик вздохнул.

— Когда-то, в прошлое старое время, — сказал он, — середь чистого поля, между прочим, рожали, а теперь, конечно, доктора… Эх-хе-хе.

Все помолчали. Он кашлянул и сказал:

— У нас тут в райцентре и полуклиника была, и родилка, все как полагается…

— Это понятно, — отозвался кто-то.

Подошел лейтенант. Он был в плащ-палатке поверх шинели. Вглядевшись, он спросил:

— Это вы, папаша? Ну, как там у вас?

— Плохо, сынок.

— Беда, — сказал лейтенант. — Как это вы не ушли?

— Первородка, — сказал старик. — Они ж теперь нежные. Боялся, чтоб на дороге не скинула. Зима же.

— Беда, — повторил лейтенант. Он присел на корточки и, сняв рукавицы, протянул вперед руки. На ресницах у него белел иней.

Старик потоптался, кашлянул. Ему хотелось сказать, что у него в армии тоже четверо. Старший, Андрий, служил на границе, с самого первого дня о нем слуху не было. Двое других, Дмитро и Сидор, работали в Горловке, прислали всего по одному письму. Младший же, Микола, ушел в сентябре. Жил Микола отдельно, имел свою хату, новую, под железом, на деревянных полах. Все было как у людей…

Он вздохнул. Хотелось спросить, не встречали ли, часом, ребята кого-нибудь из сыновей — Харченко фамилия… Но слова не лезли из горла.

Деревянная коробка, стоявшая рядом с одним из солдат, тихонько загудела. Солдат снял трубку, прижал ее к уху и сказал:

— «Гранит» слушает. Даю.

И передал трубку лейтенанту.

— Слушаю, — сказал лейтенант. — Понятно. Сейчас.

Он достал из-под шинели плоскую сумку, вынул из нее карту и сказал:

— Посвети-ка, Еськин.

Рябоватый солдат поднес к карте фонарик, и лейтенант принялся отмечать что-то толстым красным карандашом, держа трубку прижатой к уху. Из-за реки донеслась невнятная пулеметная очередь. Взлетала и медленно гасла зеленая в черном небе ракета…

— Господи, господи, — пробормотал старик. — Вы, деточки, его, паразита, хоть обратно сюда не пускайте…

Он постоял еще немного и вернулся. В хате было тихо. Синеватый огонек качнулся и пустил длинную струйку копоти. Прислушавшись, он спросил:

— Ну, как тебе, доню?

— Ничего, — сказала она. — Трошки легче. Вы ложитесь, тату. Отдыхайте.

Он снял пальцами нагар с тряпичного фитиля и посидел, глядя на огонек.

— Может, покушаешь? — спросил он погодя.

Она не ответила. Он разостлал на скамье полушубок и лег не раздеваясь. Кости ныли, как перед оттепелью. Сон долго не шел, но в конце концов ночь взяла свое, и он уснул настороженно и по-стариковски чутко. А когда слабый, едва уловимый свет зимней зари просочился сквозь занавешенное окошко, он встрепенулся, оттого что голос Миколы, младшего сына, негромко позвал его:

— Тату!

Он прислушался.

— Тату! — позвали его еще раз.

— Что тебе, доню?

— Нагрейте воды трошки, — сказала она изменившимся, странно-спокойным голосом. — Нагрейте мне трошки воды и выйдите, пожалуйста, из хаты.

Он вскочил, бормоча: «Сейчас, доню, сейчас…», нашарил трясущимися руками щепки, свернул жгутом пук соломы, зажег его и сунул в печь.

Вспыхнувшее пламя осветило его коричневое, изрезанное глубокими морщинами лицо и седую, всклокоченную бороду. Он подложил еще щепок, наполнил чугун водой и продвинул его ухватом.

— Сейчас, доню, сейчас… — бормотал он, скручивая пучок за пучком солому, хотя и так уже горело достаточно жарко.

Потом он достал ухватом горшок, вылил воду в корыто, пощупал ее заскорузлым пальцем. Кряхтя, приподнял корыто и осторожно продвинул его на печь. Постоял немного и спросил:

— Может, я тут побуду, доню?

— Выйдите, тату, — сказала она. — Пожалуйста, выйдите.

Он вышел, как был без шапки, в темные сени. И едва он прикрыл за собой дверь, тяжелый, раскатистый удар потряс все вокруг, оглушив его на секунду. Он перекрестился в темноте, еще не сознавая, в чем дело, и тотчас же ударило снова, и с потолка посыпалась глина.

— Господи, пронеси, — прошептал он.

Сопящий, нарастающий звук пронизал его страхом, вблизи грохнуло, и щели в рассохшейся наружной двери на секунду вспыхнули багрово-красным. Прижавшись к стене, отсчитывая всем своим дряхлым телом сотрясающие землю удары, он шептал слова, в силу которых давно уже не верил.

— Господи, пронеси, — шептал он, — ну нехай уже я, а оно ж еще света не видело… Накажи их, господи. Чтоб им, паразитам, добра не было. Чтоб они не дождали домой вернуться.

Устав просить, он грозил, сжав кулаки, а земля все еще сотрясалась, и все вокруг грохотало, и щели в двери вспыхивали багрово-красным; с потолка сыпалась глина, и казалось, что хата, перестоявшая две войны, вот-вот развалится в прах.

А потом все утихло — так же неожиданно, как началось, и в тишине он услышал плач ребенка. Не веря себе, он нащупал дрожащими пальцами дверь и вошел. В хате было тихо. Он подошел к печи, постоял, прислушиваясь.

— Ну, что там, доню? — спросил он, унимая дрожь.

Она ответила слабым голосом:

— Хлопчик.

— Ах ты господи, хлопчик, — пробормотал он. — Хлопчик нашелся…

Он засуетился, взял со стола коптилку, переставил ее поближе. Кряхтя, взобрался на лежанку. Женщина лежала на печи, укрытая одеялом, бледная, с прилипшими ко лбу темно-русыми волосами.

— А ну, покажь, — сказал он, — покажь, что оно там такое.

— Осторожно, — сказала она.

— Не бойся, — ворчливо ответил он.

Поддев под теплое, туго обернутое полотенцем тельце свои изуродованные ревматизмом ладони, он, затаив дыхание, спустился с лежанки на пол. Огонек коптилки заколебался и едва не погас. Он подошел к окошку, отдернул занавеску и постоял, вглядываясь.

— На Миколу схожий, — сказал он наконец.

— Правда? — спросила женщина.

Она приподнялась на локте и, чуть свесившись, смотрела вниз темными, блестящими на бледном лице глазами.