— Слыхали? — сквозь зубы сказал Анатолий. — Ах, ты… — Он побледнел и поспешно спустил ноги с койки.

— П-попробуй только! — тихо сказал Рыленков. Он тоже спустил ноги с койки и встал, загородив дорогу.

— А ну! — задохнулся Анатолий.

Все, что накипело в нем за последние минуты, он вложил в толчок. Рыленков покачнулся и сел на койку, но тотчас же вскочил, наклонив голову. На какую-то долю секунды все замерли. И тут Магамбетов с грохотом обрушился сверху. Босой, огромный, с потемневшим скуластым лицом, он почему-то шепотом сказал:

— Уххади!

— Да что вы, хлопцы… — растерянно проговорил Канцыбер. Как и все, он побледнел и приподнялся на койке.

— Уххади! — повторил Магамбетов, суча скрюченными пальцами и еще более нажимая на гортанное «хха». Он не мог сейчас вспомнить никакого другого слова.

— П-погоди, Усман, — сказал, тяжело дыша, Рыленков. — Сейчас разберемся…

— Спасибо! — упал в напряженную тишину голос Юли. — Передам. Вас также.

Что-то щелкнуло, и она вошла, отогнув занавеску. Секунду постояла, глядя поочередно на всех испуганными круглыми глазами, потом сказала:

— С праздником поздравляли, — и растерянно улыбнулась.

— Тьфу! — плюнул Анатолий.

Он рывком повернулся, нахлобучил ушанку и, на ходу влезая в ватник, пошел к выходу. Магамбетов молча шагнул в сторону.

— Кино! — сказал в тишине дед Семениченко.

Анатолий, не оглядываясь, ударил ладонью дверь. Уже совсем стемнело, и в первую секунду он не заметил, что буран прекратился. Сгоряча шагнул несколько раз, проваливаясь выше колен.

Белая тихая степь лежала вокруг под темно-синим глубоким небом, видная до самого горизонта. Тракторы чернели, прикрытые шапками снега. Из вагончика донесся взрыв смеха, и снова стало тихо. Он нагнулся, зачерпнул горстью мягкий холодный снег, глотнул и потер лицо. Сердце все еще колотилось, и у горла стоял колючий комок. Из-за какой-то девчонки сопливой, подумать только! А этот умник… Он на секунду представил себе Рыленкова — и снова задохся от ярости, но тут же рядом всплыло потемневшее лицо Магамбетова, и смешок Васи Яковенко, и напряженный взгляд Мити Канцыбера, и растерянная улыбка Юли. В вагончике снова громко засмеялись. Анатолий скрипнул зубами и пошел прочь, напрямик, по глубокому чистому снегу. Прошел мимо тракторов. Рыленковский колесник стоял в стороне, он пнул его ногой и пошел дальше. Все в голове смешалось, он зачем-то принялся считать шаги, но, досчитав до трехсот, бросил.

Белая бесконечность степи вдруг охватила его страхом и пустотой, он обернулся, чтобы увидеть вагончик, и ощутил всей кожей первое дуновение южного ветра. Он глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Ветер был теплый, как человеческое дыхание.

«Кончилось», — подумал Анатолий. Стараясь больше ни о чем не думать, он шагнул обратно. Ветер с каждой минутой усиливался, и он шел наклонившись, глядя себе под ноги. Прошел мимо рыленковского колесника. Обогнул вагончик. От окна на снегу лежал золотисто-желтый квадрат. На подветренной стороне всхрапнула кобыла. Он подошел к ней; нахмурясь, похлопал по влажной от снега холке. Она переступила с ноги на ногу и ткнулась в ладонь мягкими теплыми губами. Анатолий прислушался. В вагончике тихо переговаривались. Он постоял еще немного, поглядел в степь и пошел к входной двери. Не ночевать же, медведь его забодай, на снегу…

Он медленно поднялся по заснеженным ступенькам, постоял, держась за холодную мокрую скобу, и вошел.

Дед Семениченко сидел на корточках перед печью, пуская дым в притворенную дверцу, и что-то рассказывал. Ребята сидели и стояли вокруг. Рыленков лежал на своей койке, укрытый до подбородка. Когда вошел Анатолий, стало тихо. Глядя в пол, он прошел к койке, сбросил ушанку и ватник, стянул сапоги и лег лицом к смолистой некрашеной стенке. Неловкое молчание продлилось еще немного. Потом дед Семениченко окликнул:

— Бригадир, а бригадир!

Он не ответил.

— Чайку выпьешь? — спросил дед Семениченко. И сам себе ответил: — Спит, что ли?

Все промолчали. Но Анатолий долго еще не спал. Он слышал каждое слово и каждое движение: и как Виктор Захаров расспрашивал об охоте — водятся ли здесь еще волки, и как дед Семениченко, кряхтя, укладывался, и как Митя Канцыбер вешал на место гитару, и как Юля тихонько спросила у Рыленкова: «Тебе, может, стрептоциду дать? Выпьешь?»

А потом, когда все затихло, он еще долго слушал, как за стенкой переступает и фыркает кобыла Самоходка и как с крыши вагончика шлепаются одна за другой быстрые звонкие капли. А затем звон этот слился для него в одно льющееся, плещущее журчание, и он увидел себя на широкой полой воде. Быстрое течение несло его куда-то в темную пустоту, и не было никого вокруг, никого… Он сделал усилие, чтоб крикнуть, позвать, и проснулся. Яркое солнце било прямо в окошко, светилось на чисто вымытом полу. Юля стояла, наклонившись над ведром, неловко отжимая тряпку покрасневшими от воды маленькими руками. Рыленков лежал на своей койке, укрытый до подбородка, бледный, с запекшимся ртом. Больше никого в вагончике не было.

Анатолий прикрыл глаза. Он услышал, как Юля вышла, звякнув ведром, и быстро поднялся. Грудь и ноги ломило и прохватывало ознобом — должно быть, от спанья в одежде. Нахмурясь, он влез в сапоги и вышел.

Небо сияло чистейшей майской голубизной, в нем не осталось ни следа от вчерашнего. Только в рыжей ложбинке по ту сторону озера белело овальное пятнышко. Над полевой кухней вздымался прозрачный, тающий столбик дыма. Тетя Даша стучала ножом-секачом. Ребята возились у тракторов.

Он прошел мимо них, глядя в сторону. У озера дед Семениченко набирал воду в бочонок.

— С Первым маем! — улыбнулся он и приподнял треух.

Анатолий молча наклонился и, зачерпнув воды ладонями, смочил лицо.

— Тпрр! — произнес дед Семениченко. — Не терпится тебе! Видал, бригадир, сколько воды прибавило? Это нам, между прочим, тоже плюс. Как говорится, «сей в грязь, будешь князь».

Анатолий хотел было сказать: «Иди ты, дед, со своими старорежимными поговорками», — но сдержался.

А старик, будто прочитав его мысли, сказал:

— Ты, сынок, на белый свет не обижайся.

— Ладно, — поморщился Анатолий.

Сзади зафырчал трактор. Он обернулся. Магамбетовский «С-80», жирно забирая гусеницами влажную землю, двинулся в степь. За ним, пыхкая дымком из выхлопных трубок, шли Яковенко и Захаров. Рыленковский «ХТЗ» немного задержался, но вот и он двинулся, отбрасывая блестящими шпорами крупные черные комья. За рулем сидел Сунозов. Развернувшись, он помахал рукой. Рыленков, стоя в дверях вагончика, помахал в ответ, и Анатолий увидел, как Юля снизу погрозила ему и крикнула: «Ложись, а то на усадьбу отправим!» Потом она взяла лежавший у кухни тонкий березовый шест и, привязав к нему свою косыночку, подняла и воткнула в землю.

Алый треугольник затрепетал на ветру, пронизанный солнцем.

— Вот теперь видать, что праздник, — подмигнул дед Семениченко.

Он уселся впереди своего бочонка, не спеша свернул цигарку и, закурив, тронул вожжи. Самоходка резво взяла с места, и дед, бренча ведром, покатил за тракторами в степь.

1954

Алла Чижикова твердо верила в судьбу (преимущественно — в счастливую) и поэтому постаралась не давать волю досаде, когда ее не приняли в институт. «Как суждено, так и будет», — рассудила она, полагая, что умнице судьбе виднее, как поступить с Аллой Чижиковой. Тем более что училась она, по совести говоря, средне, и сама толком не знала, чего ей хочется — быть инженером, учительницей, врачом или артисткой.

Что же касается родителей Аллы, то и они верили в судьбу, но по-своему, по-стариковски, произнося это слово лишь вместе с отрицательной частицей «не».

— Вот Андрюшу с Николашей, слава те господи, выучили, — сказала мать, повздыхав насчет Аллиной неудачи, — дали образование, а тебе, видно, доченька, не судьба…