— Тсс! — произнес Чередниченко-младший.

В зале захлопали, Гриша Голобородько сказал:

— Дворжак. «Славянский танец».

— Вот вам, пожалуйста, — прошептал Бенедиктов. — Слышали? Мне здесь делать нечего, я пошел в автобус.

Он встал и вышел на цыпочках, стукнув футляром о дверь. Славская тоже поднялась.

— Выйду на воздух, — шепнула она Мышкину. — У меня разыгрывается мигрень.

— Воздух, воздух… — пробормотал Мышкин.

— Знаете, Аполлон Ефимыч, — деловито зашептал Крамской, — я считаю, нам не стоит выступать здесь с испанским танцем. Не та аудитория, и потом…

— При чем тут аудитория? — ядовито спросил Мышкин. — Скажите прямо, что вам стыдно продавать здесь свое подержанное танго за испанский танец. Может, у вас тоже мигрень? Воздух на вас плохо действует, да?

Он махнул рукой и тихо вышел из зала. Крамской и Лебедева вышли за ним в пустой вестибюль. Затем появились Боб Картер и Крымов. Боб Картер спросил:

— Ну, что решили?

— А что решать? — переспросил Мышкин. — Вы будете выступать?

Крымов заложил руки за спину и отошел в сторонку.

— Я могу, — сказал Боб Картер, — только без костюма. Куда тут с этим фраком.

— Тоже мне Боб Картер! — вздохнул Мышкин. — А вы как, Павел Семеныч?

— Мне что, — сказал Крымов, глядя в пол. — Пушкина буду читать. Маяковского…

Он взглянул на Мышкина, улыбнулся, но тотчас погасил улыбку и снова уставился в пол.

— Вам хорошо, — сказал Крамской.

Крымов молча пожал плечами.

— На одном художественном слове здесь не проедешь, — сказал Мышкин.

В вестибюле появилась Леденецкая с нотами в руках.

— Очень способный мальчик, — сказала она, поправляя очки. — Еще год-два, и увидите, что будет.

— Что будет, я уже вижу, — сказал Мышкин.

Братья Чередниченко вышли из зала, осторожно притворив за собой дверь.

— Ну что? — спросил старший.

— Идите в автобус, — свирепо сказал Мышкин.

— Сдрейфили, значит? — спросил Чередниченко-младший. Все сделали вид, будто не слышат.

— Вы там объясните, Аполлон Ефимыч, — сказал Крамской, — мол, поздно уже и все такое…

— Ладно, ладно, — сказал Мышкин. — Вы за них, Жора, не беспокойтесь. — Он махнул рукой и направился за кулисы.

Актеры гуськом вышли из клуба и полезли в автобус. Бенедиктов сидел уже там, держа на коленях футляр, а Костя дремал, склонясь на руль.

— А где Славская? — спросил Крамской.

Бенедиктов пожал плечами:

— Мигрень…

— Елена Викторовна! — негромко позвала Лебедева.

Славская молча подошла и влезла в автобус. По пути она зацепилась за подножку и чуть надорвала свою длинную юбку. Костя проснулся, ткнул в рот папиросу и спросил:

— Закончили? А где Аполлон Ефимыч?

Ему не ответили. Через минуту-другую появились Мышкин с завклубом. Они подошли к автобусу, и завклубом сказал:

— Вы, конечно, извините, товарищи, что так получилось.

— Ну что вы, — проговорил Крамской. — Бывает…

— Может, все-таки останетесь? — сказал завклубом, вглядываясь внутрь автобуса, где одиноко тлел огонек Костиной папиросы.

— Посудите сами, уже одиннадцать, — отозвался из темноты Бенедиктов.

Крымов кашлянул.

Завклубом подумал, что бы еще сказать. Ему было очень неловко, и он клял себя за неорганизованность.

— Я тут просил товарища Мышкина, — сказал он, — и вас прошу, приезжайте, пожалуйста, в следующий раз такого не будет. Если что, машину можем послать.

— Спасибо, — сказал Крамской. — Приедем.

— Пожалуйста, очень просим, — сказал завклубом.

Мышкин потряс ему руку и влез в автобус. Мотор зафыркал, Костя включил фары, и машина двинулась, оставляя за собой крепкий запах бензиновой гари. Все молчали. Проехали по грейдеру, свернули на шоссе. Лес высился по обе стороны двумя темными стенами. Через дорогу метнулся заяц, он попал в желтый свет фар и долго бежал впереди, прижав уши и высоко взбрасывая куцый хвостик. Крымов кашлянул, повертел рукоятку и, приспустил оконное, стекло.

— Закройте, — сказала Лебедева. — Дует.

— Свежий воздух, — сказал Крымов. — Впрочем, как хотите.

Он поднял стекло и снова погрузился в молчание. Елена Викторовна Славская нашла на сиденье букетик земляники. Листья уже привяли, но ягоды все еще пахли чистой лесной свежестью.

1957

Старик спал. Удары деревянного молотка, квакающие выкрики аукциониста, говор и ответные возгласы покупателей — ничто, казалось, не могло потревожить его сон.

Были проданы шесть пар бронзовых канделябров, два зеркала в эбеновых с перламутровой инкрустацией рамах, индийская шкатулка сандалового пахучего дерева, кривые клюшки и мячи для английской игры, именуемой «гольф», а старик все спал, привалясь к стене и уронив на грудь голову в съехавшей набок шапке.

Были проданы также двенадцать резных нефритовых флаконов для благовоний, турецкий курительный прибор кальян, французские гобелены, шестирукий тибетский будда и много других предметов, что украшали жизнь амстердамского рыбного торговца, пока тот не разорился. А старик все спал да спал, уйдя подбородком в засаленный воротник плаща. Он по-стариковски сопел во сне, желто-седые усы вздувались и опадали под его крупным утиным носом.

— Картина, — проквакал аукционист, — картина, изображающая милосердие самаритянина, холст хорошей сохранности в превосходной раме черного дерева с позолотой — пятьдесят флоринов, раз!..

Он ударил молотком. Старик пошевелился. Веки его дрогнули, он приоткрыл глаза.

— Пятьдесят один флорин! — выкрикнули из зала.

— Пятьдесят один флорин, раз! — эхом квакнул аукционист. Старик выпрямился в своем углу.

— Милосердие самаритянина! Пятьдесят один флорин, два!

Он вторично ударил молотком.

— Шестьдесят, — хрипло сказал старик.

В зале многие оглянулись. Человек в коричневом тонкого сукна камзоле, с румяными щеками и шелковистой бородкой произнес небрежно:

— Шестьдесят один.

Аукционист повторил.

— Семьдесят, — сказал, пожевав губами, старик. Аукционист приподнял молоток.

— Семьдесят два, — нехотя набавил румяный.

— Восемьдесят, — сказал старик, не дав молотку опуститься.

— Восемьдесят флоринов, раз! — Аукционист ударил. Румяный пожал плечами и стал натягивать перчатки. Толстяк с одышкой — он сидел развалясь в первом ряду — просипел:

— Восемьдесят один.

— Девяносто, — немедля сказал старик.

В зале зашумели. Плоскогрудый комиссионер де Воос, завсегдатай аукционов, придерживая плащ, протолкался поспешно к первому ряду и зашептал что-то на ухо толстяку. Аукционист ударил вторично.

— Девяносто пять, — набавил толстяк. Лицо его побурело, он вытащил платок, отер лоб и шею.

Старик сказал:

— Сто.

— Сто флоринов, раз! — упоенно проквакал аукционист. Он занес молоток для второго удара. Все глядели теперь на старика.

— Сто флоринов, два!

Молоток опустился и снова взлетел. Старик встал. Аукционист медлил с третьим ударом. Старик обвел взглядом зал. В глазах у него мутилось. Желтые пятна лиц и квадраты белых воротников сдваивались, расплывались. Все в зале смолкли. Тишина сгущалась.

— Ну, — проговорил старик. — Что же вы? Раскошеливайтесь, господа. Набавляйте, не жмитесь!

Он вдруг улыбнулся, показав гнилые редкие зубы.

— Послушайте, да он попросту пьян! — выкрикнул кто-то. Старик устало провел рукой по глазам.

— Милосердие самаритянина, — квакнул в отчаянной тишине аукционист. — Сто флоринов… — Он помедлил еще чуток и гулко ударил: — Три!.

Старик втянул голову в плечи, двинулся к выходу. Оцепенелый зал взорвался:

— Какое свинство!

— Поглядите-ка на него!

— Да он сроду не видел ста флоринов…

— Еще улыбается, старая песочница…

— Дайте-ка ему по шее!

— Помогите ему убраться. Пните его разок…