С шоссе доносились настойчивые гудки. Костя стоял, вытирая руки тряпицей, а Мышкин нетерпеливо нажимал кнопку, глядя в сторону леса.

— Тысяча и одна ночь с вами, ей-богу, — сказал он, завидев актеров. — Такая история, ну прямо как маленькие! Мы же опаздываем минимум на час…

Все молча влезли в автобус. Костя спрятал тряпицу, под сиденье и взялся за руль. Быстро темнело, и он вскоре включил фары. Вечером лес выглядел таинственно и сумрачно, в открытые окна летел холодный ветерок. Боб Картер, братья Чередниченко и Крамской надели свои пиджаки в рукава, а женщины подняли стекла в окнах.

Костя свернул с шоссе на грейдер, здесь немного трясло, и Леденецкую опять стало тошнить, но вскоре показались огоньки большого села, и автобус, проехав по длинной улице, остановился на площади у двухэтажного здания районного клуба. У входа в клуб горела яркая лампочка без колпака и висела рукописная афиша, возвещавшая о шефском концерте артистов областной эстрады.

Мышкин живо выскочил и исчез за дверью. Все остальные тоже вылезли из автобуса и прошли в вестибюль. Здесь было пусто. Откуда-то — должно быть, из зала — доносились приглушенные звуки пения и шелест аплодисментов. Появился Мышкин. С ним шел худощавый паренек с румяным лицом и встрепанными льняными волосами, в пиджаке и вышитой сорочке.

— Знакомьтесь, товарищи, это завклубом, — сказал Мышкин.

Паренек застенчиво пожал руки братьям Чередниченко, затем вспомнил, что сначала следовало знакомиться с женщинами, и окончательно смутился.

— Понимаете, все как раз получилось не так уж плохо, — сказал, потирая руки, Мышкин. — Здесь решили пока пустить самодеятельность, чтобы не заставлять публику ждать. Только что начали.

— Мы сейчас это дело прекратим, — решительно сказал завклубом.

— Ну что вы, что вы, — певуче проговорила Славская. — Пусть уже выступят, а то им ведь обидно будет. А мы подождем немного.

— Пусть первое отделение будет самодеятельность, — сказал Мышкин, — а мы, так сказать, проведем второе.

— Тогда пойдемте за кулисы, — предложил завклубом.

— Стоит ли? — возразила Славская. — Молодежь смутится и все такое… Пусть они даже не знают, что мы приехали, так будет лучше.

— Тогда, может, в зал пройдете? — спросил завклубом. — Посмотрите, покритикуете нас… — Он напряженно соображал, как извлечь максимальную пользу из приезда актеров.

— Отчего же, это очень интересно, — сказала Славская.

Завклубом подозвал какую-то девушку и сказал:

— Фрося, проводишь товарищей артистов в зал и устрой их там как следует, поняла?

Девушка кивнула, все ушли с ней, а Мышкин взял завклубом под руку и доверительно сказал:

— Что ж, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Зато программочка, я вам доложу, что надо. Жанровые песни — раз, испанский танец — два, жонглер и музыкальный эксцентрик — три, силовой акробатический этюд — четыре, и, кроме того, есть художественное слово и скрипка…

— Да, это очень хорошо, — проговорил, согласно кивая, завклубом.

Тем временем актеры прошли в зал. Фрося попыталась тащить их в первые ряды, но они тихонько уселись в самом конце. Небольшой зал был полон, Фросе пришлось поднять кое-кого из молодежи, чтобы освободить места. «Артисты», — шептала она каждому, и те мгновенно поднимались, почтительно поглядывая на актеров. По залу пронесся было шумок, все стали оглядываться, но тут на сцену вышли парень с баяном и круглолицая девушка в розовом платье, с толстенными косами, выложенными короной вокруг головы.

Парень сел на стул, тронул баян, и девушка запела. Она спела две песни — веселую «Гандзю» и грустную «Мисяцю ясный». Голос у нее был чистый и звонкий, как колокольчик. В зале шумно аплодировали. Лебедева наклонилась к Славской и прошептала:

— Приятный голосок, правда?

— Да, очень мило, — кивнула Славская. — Конечно, школы никакой, но материал вполне приличный.

Павел Крымов, сидевший рядом, кашлянул: «К-гм». Аплодисменты утихли, девушка сказала:

— А теперь я заспиваю частушки.

В зале одобрительно зашумели. Девушка достала из кармана платочек, парень сыграл отыгрыш, и она начала. Первая же частушка, касавшаяся какого-то ледащего тракториста, вызвала в зале смех и шумное оживление. Девушка подбоченилась, подняла платочек и прошлась вокруг сидящего баяниста. Затем она спела вторую частушку и снова подняла платочек. После каждой частушки она пританцовывала, и все по-разному, а в зале смеялись, шумели, хлопали и кричали «ще!».

— Очень пластичная девушка, не правда ли? — сказала Славская. — Смотрите, как она танцует! Удивительное разнообразие. Просто-таки кажется, что она каждую частушку повторяет в танце.

— Да, девушка способная, — сдержанно подтвердила Лебедева. Крымов снова кашлянул. В зале отчаянно топали ногами и аплодировали, не давая девушке уйти со сцены.

— Про голову заспивай! — крикнул кто-то.

Все засмеялись.

— Про агронома!

Девушка спела про председателя колхоза и про агронома, развела руками и убежала. В зале долго не унимались. Наконец на сцену вышли два деда с сопилками, чинно уселись, расправили бороды и, приложившись к своим дудкам, заиграли. Стало очень тихо. Со сцены лились звуки — то жалобные, то задорные, — это были старинные украинские мелодии. Под конец сыграли казачок.

— Вот дают старики! — восхищенно прошептал Чередниченко-младший. — Это тебе не на бутылках играть!

— Да-а… — протянул Чередниченко-старший, оглянувшись на Боба Картера.

Потом какой-то парень, бледный от волнения, читал стихи. Сперва он прочитал «Заповит» Шевченко, затем на русском языке стихи Щипачева и наконец, еще более побледнев, принялся читать свои стихи. Павел Крымов покосился на Крамского, сидевшего рядом. Крамской слушал, одобрительно покачивая головой, а под конец захлопал и крикнул «браво!».

Затем вышли три баяниста. Они уселись в глубине слева, растянули баяны, и на сцену высыпало десятка два парней и девчат. Застучали каблуки, замелькали ленты — зеленые, красные, желтые, синие… То был вихревой гопак, с присвистом, с гиканьем, с прихлопыванием в ладоши, с тем неистовым, бешеным ритмом, что не дает усидеть на месте. Весь зал прихлопывал танцующим. Лебедева и Крамской переглянулись, Павел Крымов зааплодировал, высоко подняв руки. В зале появился Мышкин. Он пошептал что-то на ухо Леденецкой, и та вышла.

— Аполлон Ефимыч! — тихо позвала Славская. — Ну что там, долго еще?

— Тысяча и одна ночь, — сказал Мышкин драматическим шепотом. — Конца не видно.

— У меня что-то голова разболелась, — прошептала Славская. — От лесного воздуха, что ли, я совершенно не переношу сосны. Болит, просто ужас… Я, видно, петь сегодня не смогу.

— Новости, — сказал Мышкин.

Павел Крымов оглянулся и укоризненно кашлянул, а Чередниченко-младший произнес «тсс». На сцену вышел завклубом. Он сделал от смущения очень сердитое лицо и, не зная, куда девать руки, сказал:

— А сейчас, товарищи, выступит бывший участник нашей самодеятельности, а теперь студент консерватории Гриша Голобородько.

Двое ребят, краснея от натуги, выдвинули на середину сцены рояль. Из-за кулис появилась Леденецкая с нотами, за ней шел парнишка в сером костюме и рубашке с открытым воротом. В зале дружно захлопали, кто-то крикнул: «Давай, Гриша!..» Леденецкая поправила очки, зябко потерла руки и, вопросительно взглянув на Гришу, осторожно взяла «ля». Гриша потрогал струны, покрутил колки и сказал, глядя в кулисы:

— Венявский. «Каприз».

Он примостился подбородком к скрипке. Бенедиктов поправил съехавшую набок бабочку, наклонился к Мышкину и сказал:

— Ну, знаете, Аполлон Ефимыч, это уже слишком.

— А что? — испуганно спросил Мышкин.

— Это же мой репертуар, — сказал Бенедиктов. — Взяла мои ноты, и все… Что я теперь буду играть?

— Еще новости! — сказал Мышкин.

— И вообще, — продолжал шептать Бенедиктов, — уже поздно. Половина одиннадцатого, знаете ли, пока до города доедем… Я с собой даже ключа не взял, что ж мне, на улице ночевать, что ли?