Он подмигнул матросу, вздохнул, поглядел в пол.

— Пускайтесь смелее в плаванье, ваше высочество, — сказал он, помолчав. — И платите побольше, вот мой совет. Не останавливайтесь перед ценою, ваше высочество, и вы обретете желанный покой. Чем же еще можно измерить ценность искусства, — он усмехнулся, — если не весом уплаченного золота? И что еще может научить людей относиться к искусству почтительно? Платите же, ваше высочество, платите смело. За луч солнца, за глоток воздуха, за кусок живого человеческого сердца переплатить невозможно, поверьте…

— Послушай, Рембрандт, — пробормотал побледневший комиссионер, — я думал, несчастья твои образумили тебя.

— Ты не ошибся, де Воос. Только они и способны образумить. Простите, ваше высочество, — старик снова перешел на латынь, — могу ли быть еще чем-либо полезен?

Итальянец поклонился молча. Де Воос вышел за ним на цыпочках. Корнелия, проводив их, вернулась, прикрывая ладонью пламя свечи. Старик стоял посреди комнаты, сгорбясь и уронив руки. С кромки плаща натекло на пол.

— Уложите его, — сказал матрос. — Ему худо.

— Пожалуй, лягу, — проговорил старик. — Я устал. Корнелия поставила свечу на подоконник, сняла с отца плащ. Старик зябко повел плечами.

— Пожалуй, лягу, — повторил он. — А ты приходи завтра, сынок. Приходи, ты мне нравишься, я напишу твой портрет. Я ведь кое-что умею еще, ты не думай… — Он усмехнулся, погрозил пальцем, шагнул к двери в спальню: — А впрочем, нет. Мы лучше побродим с тобой, пошатаемся, правда? Будем глазеть. Поглядим, как садится солнце в туман, а море вдруг зеленеет, мачты делаются черными, на кораблях зажигают огни, альбатросы кричат… Впрочем, все это ты видел. Поглядим-ка лучше, как уплывает по каналам золото. Полно золота осенью в наших каналах, поверишь? Побольше, чем у всех этих милых господ…

Старик махнул рукой и пошел, горбясь и шаркая.

Снаружи было совсем уже темно. Рассвиставшийся ветер гнал колючую влажную пыль. Матрос застегнул доверху куртку. Каких только людей не повстречаешь на свете!.. Он надвинул пониже шапку, полез в карман за трубкой, там звякнули деньги. «Эх, — досадливо крякнул он, — башка твоя смоленая!..» Он оглянулся, шагнул назад. Свеча за решетчатым квадратом окна мигнула и погасла.

1963

Нравится ли мне Модильяни? По совести говоря, и да и нет. Но когда об этом спрашивает человек в полосатом галстуке с продернутой через полоски парчовой нитью, а к губе у него прилипла кетовая икринка и от него разит коньяком, хоть и выпил-то он всего полторы рюмки, — я отвечаю решительно:

— Да, нравится.

— Искренне?

Искренне ли? Наверное, следовало бы сказать ему насчет икринки. Она торчит у него в уголке рта, будто зрелый прыщ. Впрочем, дело не в икринке. Когда человек тебе почему-либо неприятен, раздражает все, даже его первосортная вежливость.

А между тем это, кажется, не такой уж плохой человек. Очень знающий, дельный ученый. Голова. Теоретик. Так говорит о нем Антон. И все прочие, что сидели в тот вечер за столом, тоже очень знающие ученые, — не считая, конечно, жен. И Антона. И еще незнакомого молодого человека в черном свитере и с короткими волосами, закрывающими лоб, как у римского патриция. Хотя и среди жен, как выяснилось, была одна очень знающая. Та, что помалкивала и смотрела на всех невеселым взглядом.

Может, и ей было не по себе. Что до меня, то я давно понял, что приходить сюда не следовало. Куда правильнее было бы поваляться дома с книжкой, сходить в кино, — словом, заняться чем угодно, лишь бы не сидеть за этим уставленным яствами и бутылками столом и слушать, как сосед справа рассказывает об одном американском ученом, который сроду не пробовал икры, такая она в Америке дорогая. И не то чтобы тот не в состоянии был ее купить, вовсе нет; в Америке, объяснил сосед, ученые принадлежат к высокооплачиваемой категории, особенно физики, но просто там не принято так выкладываться на еду, по крайней мере на деликатесы. Там еда — обиход, а не предмет культа.

— Интересно, — сказал я, терпеливо дослушав. — Вот как далеко заходят различия. — И поглядел на Антона. Тот в своем репертуаре — нажимает на крабовый салат.

В, сущности, это он приволок меня сюда. Кажется, ему нравится роль свадебного генерала от искусства. А может быть, ему попросту все безразлично…

Когда хозяйка предложила выпить за лириков («За наших друзей-лириков», — уточнил хозяин), Антон величественно улыбнулся и стал чокаться, склоняя голову, как пожилой тенор, отвечающий на аплодисменты. Потом он подмигнул мне и приналег на заливную осетрину с хреном. Антон человек легкий и послушный попутному ветру, как хорошая яхта.

Но, в общем-то, надо рассказать все толком и по порядку, хотя рассказывать толком и по порядку теперь как будто не модно.

Мы с Антоном условились встретиться в метро «Площадь Свердлова», и он, как водится, опоздал, а я ждал его, посматривая на то, как световое табло отсчитывает минуты.

Честно говоря, это не очень приятно — смотреть, как световое табло отсчитывает минуты. Обыкновенные часы делают это куда гуманнее. Хотя иногда случается увидеть и на обыкновенных уличных часах, как длинная тощая стрелка урвет у тебя минуту, а то и две сразу, да еще воровато вздрогнет при этом.

Антон опоздал на девятнадцать минут, и я успел насмотреться и на световое табло, и на женщину в коричневом лохматом пальто, как она ест мороженое, лицом к мраморной стене и выворачивая губы, чтобы не съесть заодно помаду, и на телефоны-автоматы.

На телефоны-автоматы можно смотреть подолгу, когда все кабины заняты и там говорят каждый о чем-то своем, а тебе хочется разгадать — о чем же, и это даже бывает иногда нетрудно.

Вот и теперь в третьей кабине слева девушка вела себя так, будто говорила по видеотелефону: даже поправила дважды прическу, хотя и без того была достаточно хорошо причесана.

Вообще-то дело плохо, когда начинаешь вдруг замечать, как много появилось хорошо причесанных, стройных и тоненьких девушек, куда больше, чем бывало прежде. Но с этим-то ладно, а вот о чем говорил ее сосед, небритый, желтолицый и хмурый, и еще один, огорченно моргавший, накручивающий шнур на палец, и еще третий, который, выйдя из кабины, пожал плечами, — этого я не разгадал бы, даже если б Антон опоздал еще на девятнадцать минут.

Он даже не извинился, хлопнул по спине: «Пошли, старик!..» В руке у него был обернутый бумагой букетик. Насчет правил Антон — дока, знает когда, что и как.

Хозяйка дома сделала вид, что в восторге от букетика и от того, что мы пришли: молодцы, очень славно, а вот опаздывать нехорошо, ай как нехорошо, да что с вами, с непутевыми, поделаешь. Лучше поздно, чем никогда, не правда ли?

В столовой шумели умеренно, как шумят после второй или третьей рюмки в культурном доме; хозяин сидел без пиджака, в шерстяной темно-серой рубашке с расстегнутым воротом, лицо у него раскраснелось, волосы встали дыбом. Он приветливо помахал нам рукой.

Конечно, без требования выпить штрафную дело не обошлось, и я тут же налил себе еще. Но и после третьей мало что изменилось. Тут уж ничего не поделаешь — разозлившись, я не хмелею.

Поэтому я налил себе четвертую и предложил выпить соседу справа — тому, что рассказывал насчет икры. Но он прикрыл рюмку ладонью.

А потом хозяйка потребовала внимания и стала показывать монотипии — работы стриженного по-римски молодого человека, а он сидел потупясь, хмурился и катал на скатерти хлебные крошки.

Монотипия — это оттиск на бумаге с цинковой доски, на которой пишут красками, я люблю эту смелую технику, но тут было смелости через край, через все края, тут было в сущности — бог знает что! Но все глубокомысленно смотрели, молча или понимающе кряхтя, некоторые щурились, а мне стало неловко, я поднялся потихоньку и пошел в кабинет хозяина, сел там в глубокое кресло и закурил.

Кабинет был очень продуманный, никакого «модерна»: мебель старая и в меру обшарпанная, кожа на кресле прорвана в двух местах, уйма книг, повсюду запросто развешены какие-то фотографии, полно затрепанных журналов — словом, без пошлости, но ничто человеческое не чуждо.