Она покраснела и улыбнулась. Через минуту пыльный шлейф бежал за машиной, и они смотрели ей вслед, будто она увозила что-то очень дорогое и близкое.

Потом они пошли по свежевспаханной земле и вскоре увидели палатки, и кухню, и бочки с горючим, и свой «С-80», стоящий в сторонке. Никого из ребят не было видно, только легкий дымок поднимался и таял над кухней.

— Ну, что говорить будем? — спросил Андрей, озабоченно вглядываясь.

Но говорить не пришлось. Едва они поравнялись с бочками, как из-за палатки наскоком вырвался Степка Вихорев, играя туш на своей гармошке, и сзади кто-то густо сыпанул зерном, и сразу стало шумно — ничего не поймешь. Зерна пшеницы летели со всех сторон, больно покалывая лицо, и сказать уже ничего было нельзя.

А потом все сидели между палатками, у разостланной на земле простыни. Андрей принес две поллитровки, давно ожидавшие своего часа. Степка Вихорев крикнул «горько», и все поддержали его. Бригадир сказал речь. Говорить для него было хуже смерти, но все же он выжал из себя несколько слов насчет будущей жизни, но под конец почему-то стал сбиваться на пережог горючего, и его моментально затюкали.

Откуда-то появились еще две поллитровки. Повариха Алевтина Петровна принесла дымящийся бишбармак, — все давно мечтали попробовать, с чем это едят. Ей поднесли двести граммов. Она неторопливо вытерла пальцы фартуком, взяла стакан, помолчала.

— У нас тут спокон веку свадьбы по осени гуляли, — задумчиво сказала она. — Меняете вы нам обычай… Ну и меняйте, — неожиданно улыбнулась она, — помогай вам бог. Нехай вся наша степная жизнь переменится!

Она единым духом опрокинула стакан, вытерла губы ладонью, подошла к Андрею, обняла его, потом Наташу. И Наташа, прижавшись к ее мягкой, теплой груди, подумала о своей матери, и слезы сжали ей горло. И Алевтина Петровна тоже заплакала, как на своей далекой свадьбе и на всех других, на каких ей приходилось гулять.

А потом плясали — и Наташа плясала больше всех — и долго пели песни — уральские, московские, украинские… Медно-красное, огромное солнце коснулось краешком горизонта, сплющилось и потонуло за степью, оставив после себя догорающий в небе пожар. Сумерки опускались на землю. Водовоз перепряг кобылу в бричку; пора было везти сменщиков в степь. И вскоре Андрей и Наташа остались одни. Куда-то исчез бригадир, и Алевтина Петровна спала в палатке за своей занавеской.

— Ну вот, отгуляли… — сказал Андрей и взял в свои руки Наташину маленькую жесткую руку.

И они пошли туда, где он сказал ей первые, самые трудные слова.

Это было ранней весной, среди чистого поля, на нетронутой, непочатой земле, когда он не ушел со смены, чтобы помочь ей управиться с разладившейся машиной. Теперь на том месте стоял небольшой стожок, — прежде чем пахать, ребята скосили вокруг траву.

Они легли на мягкое сено. Оно пахло медом и травой любистком и еще каким-то своим, ни на что не похожим, горьковатым степным запахом.

— А у нас в Санжарах и звезды вроде другие, — вздохнул Андрей, глядя в глубокое, бархатно-синее, мерцающее небо.

— «У нас в Санжарах», — тихо, повторила Наташа. — Вот они, наши Санжары… И Москва наша тут…

Он погладил в темноте ее голову и прижался губами к ее щеке — она была мокрая и соленая.

1955

— Стой! — отчаянно крикнул Усенов.

Полухин затормозил и выскочил из кабины. Нет, с прицепщиком ему явно не повезло. Усенов сидел у плуга на корточках, сдвинув на затылок ушанку. Из-под свороченного на сторону лемеха торчало что-то округлое, вроде репы, облепленное землей.

— Мечтаешь, — сказал Полухин, тоже присев на корточки. — Ворон ловишь, вот что.

— При чем тут ворона? — виновато пробормотал Усенов. — У нас Казахстане вороны нету.

— «Нету, нету»… — передразнил Полухин. Он поскреб репу пальцем. Расчищенная полоска тускло блеснула металлом. Он постучал — звук был тоже металлический. Осторожно разрыхлив землю, он нащупал по бокам репы две проушины, вроде ручек.

— Кувшин какой-то, понимаешь, — сказал Усенов.

— Кувшин не кувшин, — вздохнул Полухин, — а влетит нам теперь, будь здоров… Давай отцепляйся, — проговорил он, поднимаясь.

Достав из кабины трос, он осторожно продел его сквозь проушины и закрепил петлей на серьге трактора.

— Отойди, — сказал он Усенову. — А то еще шарахнет, костей не соберешь.

— Зачем шарахнет? — удивился Усенов.

— «Зачем, зачем»… — передразнил Полухин. — А может, это бомба какая-нибудь или мина, шут ее знает.

— При чем тут мина? — рассмеялся Усенов. — У нас Казахстане мина не бывает.

Полухин промолчал: и верно, откуда тут мине или бомбе взяться… Однако, влезши в кабину, свирепо крикнул:

— Давай, слышь, отойди! Понял, нет?

Усенов пожал плечами и отошел. Полухин завел мотор и медленно двинулся. По совести, ему даже хотелось, чтобы сзади действительно шарахнуло, — было бы по крайней мере о чем рассказать. Обернувшись, он смотрел сквозь окошко, как выравнивается, натягиваясь, длинный трос. На какую-то долю секунды, когда трос напрягся в струну, он даже зажмурился; раскрыв глаза, он увидел, как из земли с натугой вылезает что-то продолговатое, похожее на кусок трубы. Усенов крикнул: «Стой!», подбежал и присел на корточки. Полухин заглушил мотор и вышел.

— Пушка какая-то, понимаешь, — изумленно сказал Усенов.

Действительно, вылезший из земли предмет напоминал старинный пушечный ствол, — что-то похожее Полухин видел в школьном учебнике. Присев на корточки, он счистил ладонью землю. Сужающийся ствол охвачен был ниже округлой казенной части пояском литого узора. К концу он чуть расширялся раструбом.

— Интересная вещь, понимаешь, — сказал, еще дальше сдвигая назад шапку, Усенов.

— Будет тебе интерес, — пообещал Полухин. — Вот погоди, пропишет нам Байда…

Поднявшись, он подошел к плугу и посмотрел на свороченный на сторону лемех.

Через час они подъехали к стану бригады.

— Цыц, моя радость! — встретил их Байда. — Это еще что за новости?

— Пушку нашли, понимаешь, — сказал, улыбаясь, Усенов.

— Тетю свою на пушку бери, — отозвался на это Байда, поивший из ведра своего низкорослого мерина. — Нашел тоже время шутки шутковать.

— Какие тут шутки, — сказал, вылезая из кабины, Полухин. — Напашешь с такими шутками…

Он подошел к Байде и объяснил ему все.

— Горю я теперь, как швед под Полтавой! — воскликнул Байда, выслушав Полухина и осмотрев плуг. — Теперь я имею полное удовольствие. Теперь вы мне устроили курячьи именины, и я через вас буду определенно сидеть на последнем месте.

Он подошел к кабине и поглядел на лежавшую там пушку.

— Интересная вещь, понимаешь… — начал было Усенов, но Байда перебил его.

— На вербе груши, — язвительно заметил он, — с такими вашими интересами… Выкидайте сейчас же эту гадость, и чтобы до вечера плуг был в полной боевой, понятно? Как хотите, так и выкручивайтесь, хоть круглые сутки теперь пашите, но чтобы норма была как из пушки.

— Как из пушки, вот именно, — вздохнул Полухин. — Давай, что ли, выгружать, — сказал он Усенову.

Тем временем Байда уселся на своего низкорослого мерина и подался, болтая ногами, в степь.

— Ну, чего будем делать? — спросил Полухин, выгрузив с Усеновым пушку.

— На центральную придется ехать, — виновато сказал Усенов.

— Вот еще, не было печали, — вздохнул Полухин, влезая в кабину.

К вечеру они вернулись. Смена ужинала, сидя за врытым в землю столом.

— А, пушкари… — встретил их Байда. Все так и грохнули.

Кличка прилипла к ним сразу и накрепко. С того дня их иначе и не называли. К тому же треклятая пушка валялась на глазах у самого вагончика. Байда не упускал возможности, пнув ее ногой, напомнить о случившемся.

— Давай, слышь, оттащим ее куда-нибудь подальше, — сказал как-то Полухин Усенову.

Вечером, когда смена улеглась, они оттащили пушку за вагончик.