«Фу-у, наконец-то…» — вздыхает Сергей Петрович, идя вслед и отирая платком лоб. Но Джек продолжает свое. Нырнув в парадное, он останавливается у лифта и, подпустив Сергея Петровича, срывается и вихрем взлетает на второй этаж.

— Ничего, я пешочком, — любезно говорит Сергей Петрович лифтерше. Поднимаясь, он думает о том, что не стоило, пожалуй, живя так высоко, покупать собаку. Не зря-таки Дуся оттягивала. «Вот защитишь, Сереженька, кандидатскую, тогда уж…» А при чем тут кандидатская, спрашивается? Ну вот, защитил…

Остановясь, чтобы отдышаться, он шутливо грозит Джеку, глядящему сверху осклабясь и вывалив язык.

— Возраст, батенька, возраст… — бормочет он, отпирая ключом дверь.

— Ты куда это запропастился? — встречает его жена. Она сидит у зеркала при свете настольной лампы, втирая в лицо питательный крем. Делает она это какими-то особенными кругообразными движениями средних пальцев, держа остальные оттопыренными и сохраняя неподвижно-бесстрастное выражение. Сергею Петровичу почему-то не хочется глядеть на это.

— Чай будем пить? — спрашивает он, заглядывая за ширму, где спит Игорь.

— Там я на кухне приготовила, пей. У Лидочки ребята собрались.

Из столовой доносятся звуки радиограммофона. Подойдя к двери, Сергей Петрович приоткрывает ее и осторожно заглядывает. Стол сдвинут в сторону, ребята топчутся, сохраняя на лицах такое же неподвижно-бесстрастное выражение, какое он только что видел на лице у жены. Посмотрев и пожав плечами, он отправляется на кухню. Немного погодя туда заглядывает жена.

— Тут тебе из клуба пищевиков звонили, Сереженька, насчет лекции завтрашней просили напомнить…

Сергей Петрович молча пьет не слишком крепкий чай с сухариками, прислушиваясь, как расходятся, шумно прощаясь, ребята. Напившись, он идет в ванную, где подозрительно пахнет табаком.

«Курил небось, негодяй…» — думает он, зажигая газ под колонкой.

Пока он принимает душ, жена и Лида укладываются. Пройдя на цыпочках, укладывается и он и затем долго лежит, глядя в окно. Сон почему-то нейдет к нему. Он ворочается с боку на бок, считает в уме, представляет себе текущую воду, но заснуть никак не может. В голову лезет всякое: миловидная дама, находящая с закрытыми глазами кончик собственного носа; лысый, как колено, председатель ученого совета; Марья Феофилактовна, стригущая ножницами газеты; дурацкая песенка «Мишка, Мишка, где твоя улыбка», под которую танцевали ребята…

Ниже этажом дважды бьют стенные часы. Нащупав шлепанцы, он поднимается и, лавируя между мебелью, осторожно проходит к тумбочке, где, кажется, должно быть снотворное. Пошарив в темноте, он с шумом роняет какую-то безделушку.

— Что? — спрашивает сквозь сон Евдокия Антоновна.

— Ничего, Дуся, ты спи, — шепчет он, тихонько сгребая с пола осколки.

Так и не найдя таблеток, он берет ощупью с письменного стола лист бумаги, карандаш и, захватив пижаму, выходит на цыпочках.

На кухне, сдвинув посуду в сторону, он усаживается и начинает набрасывать конспект лекции на тему «Продление жизни», которую должен читать завтра в клубе пищевиков.

Джек, проснувшись и аппетитно зевнув, подходит и кладет ему на колени голову.

1958

Вчера под вечер случилось следующее: незнакомая женщина, придя к нам в дом, сообщила мне, что сын мой Митя около года встречался (она так и сказала: «встречался») с ее дочерью и что теперь дочь ее «ждет ребенка», а Митя вот уже второй месяц вовсе не бывает у них, «его как ветром сдуло».

Рассказывая это, она все время теребила мятый платочек, а под конец расплакалась, закрыв лицо руками в перчатках, а я стоял над ней со стаканом боржома и говорил какие-то пустопорожние слова, вроде «выпейте», «успокойтесь» и «слезами делу не поможешь».

Ничего более толкового я так и не выжал из себя. Кроша и обламывая карандаш, я записал ее адрес в настольном блокноте, бормоча при этом: «Все уладится» и «Надо выслушать обе стороны», а затем проводил ее к двери, беспокоясь, как бы работница наша, Анна Иванна, не догадалась, о чем был разговор. Жены моей, к счастью, не было дома.

Потом я долго сидел у стола, толкая взад и вперед движок логарифмической линейки, и — стоило лишь прикрыть глаза — снова видел трясущиеся плечи, съехавшую набок убогую смушковую шляпку, пряди крашенных перекисью волос с сединой у корней и незаштопанную дырочку в черной нитяной перчатке.

Митя пришел домой в десятом часу. У меня стучало сердце и не хватало дыхания, когда я слушал, как он топочет ногами в передней, сбивая остатки снега, и весело спрашивает у Анны Иванны: «Батя у себя?» («Батя» — это я. Иногда он еще называет меня «старик» или «корифей».) Затем он входит ко мне, держа в руках газету (там напечатана фотография новой автоматической линии, разработанной в моем бюро), и говорит:

— Ну, поздравляю, старик! Отгрохал линийку, будь здоров!

Сын мой, студент четвертого курса, тоже специализируется по автоматике, и я в душе горжусь тем, что это дело становится у нас в семье как бы наследственным. Но теперь мне не до того. Я молча, похлопывая линейкой, слушаю все приятное, что он говорит, покуда наконец он не спрашивает, заметив неладное:

— Ты что, нездоров?

И тут начинается. Я выкладываю ему все, больно отсчитывая слова линейкой на собственной ладони, а когда вижу, как он краснеет, то распаляюсь еще больше и не кричу в голос лишь потому, что боюсь, как бы не услышала Анна Иванна.

Он выслушивает меня до конца, медленно бледнея, затем садится в кресло, кладет на подоконник газету и достает из кармана папиросу.

— Па-аппрашу в моей комнате не курить! — срываюсь и швыряю линейку на стол, опрокинув вазочку с карандашами.

— Ты чего, собственно, гремишь? — морщится он и сует папиросу обратно. — Я, в конце концов, уже не мальчик…

«Щенок, мальчишка!» — эти и им подобные слова готовы сорваться, но я через силу сдерживаюсь, чтобы послушать, что же он скажет.

И он, покусывая губы и все больше бледнея, рассказывает, как познакомился, и как «встречался», и как в конце концов понял, что они друг другу не пара, нет общих интересов, что он ее не любит и что, как он выразился, «из совместной жизни толку не будет».

— Та-ак… — завершаю его рассказ тяжким вздохом. — Ну, а теперь как расхлебывать думаешь?

И тут все поворачивается непредвиденно: подняв на меня глаза, он покорно спрашивает:

— А ты бы как посоветовал?

— Прежде надо было советоваться! — плоско язвлю я, чтобы выиграть время. Но от вопроса уже никуда не денешься. Я поднимаюсь и наливаю себе боржому в стакан. Митя провожает меня настороженным взглядом. — Она что, учится? — спрашиваю через плечо, тщательно закупоривая пустую бутылку.

— Нет, — отвечает он. — Работает.

Желая, видимо, окончательно прояснить для меня картину, он рассказывает, что девушка не бог весть какая, внешностью ничего, но довольно ограниченная, «середнячка», после десятилетки в вуз не попала, пошла на чертежные курсы. Мать тоже работает, машинисткой.

— А отец? — спрашиваю, все еще возясь с бутылкой. Перед ответом отмечаю некоторую паузу.

— Отца у нее нет. На фронте погиб, что ли…

Тотчас же перед глазами у меня всплывают прыгающие прядки крашенных перекисью волос, дырочка в перчатке, я снова теряю самоконтроль и кричу Мите, что он негодяй, мелкий трус, что, будь жив у девочки отец, он отхлестал бы его, как щенка, и т. д. и т. п. Митя выслушивает все молча, покусывая губы. Затем наступает требовательная тишина. Я зачем-то беру с полки книгу, тут же швыряю ее на тахту, передвигаю телефонный аппарат с края круглого столика на середину, подхожу к окну и спрашиваю, вглядываясь в морозные узоры:

— А что… это самое… давно случилось?

Сын понимает меня возмутительно быстро.

— Всего два месяца, — без промедления отвечает он.

— Так…

Я молча барабаню пальцами по стеклу, и, право же, можно подумать, что передаю свои мысли с помощью азбуки Морзе: чуть погодя Митя за моей спиной говорит: