Это очень эффектное зрелище — работа скорострельного гранатомета. Пять коротких барабанных ударов — и пять летящих один за другим гранатово-красных светящихся шаров. Беда лишь, что шары начинены картечью.

Боец, лежавший рядом со мной, удивленно ахнул, глубоко вдохнул и не выдохнул более. Я не видел и так и не увидел его лица, мы ведь встретились ночью, и я не знал никого ни справа, ни слева, ни с тыла, откуда вскоре ударил счетверенный зенитный пулемет.

Зенитчики с подоспевшей полуторки стреляли трассирующими; четыре огненные нити, прострочив темноту, протянулись к лесочку, откуда бил гранатомет. Как выяснилось вскоре, там сидела небольшая группа — видимо, моторизованная разведка, проникшая ночью в глубину котла.

Чтобы убедиться в этом, оказалось мало четырехствольного «максима». Требовалось понимание обстановки и умение воевать. Ни того, ни другого не было, но был не известный никому старшина, он связал четыре противотанковые гранаты: «Ладно, попробуем…»

Старшина скрылся в темноте — пополз в обход, и вскоре в лесу, откуда бил крупнокалиберный пулемет, могуче грохнуло, пулемет смолк, живые поднялись с щебенки и побежали туда, крича «ура».

Самое скверное на войне — недостижимость противника, невозможность ответить, сознание собственного бессилия. Кто сидел под бомбежкой с винтовочкой-трехлинейкой, грозя кулаками небу, отлично это знает. Двадцать четвертого июня сорок первого года я видел атаку бомбардировщиков с истребителями на аэродроме под Тернополем и поражался мужеству авиационного командира, руководившего боем; он стоял с микрофоном в руке посреди кипящего разрывами летного поля на грузовике с откинутыми бортами в позе голубятника, следящего за полетом своих сизарей. Много позднее я понял, что дело тут было не только в личной отваге: ведь это его курносые «ишачки» так яростно и самозабвенно кидались на «хейнкелей» и «мессеров» сопровождения…

Для меня (как и для многих других) ночная атака на щебеночном шоссе оказалась первым соприкосновением с немцами вплотную, лицом к лицу, после трех месяцев слепой войны с недостижимыми самолетами, невидимыми ракетчиками, десантами и диверсантами.

Все, что накопилось за эти три месяца, и особенно за последние дни, неслось в лес вместе с нами, и немцы, казалось, ощутили, поняли это. Когда мы ворвались туда, они полезли в придорожные кюветы, но их достали и там. В темноте гремели выстрелы, слышались глухие удары, вскрики, ругательства.

Что-то коротко вжикнуло у меня над ухом, когда я отламывал номерной знак валявшегося на земле мотоцикла. Шут его знает, зачем понадобился мне этот номерной знак, он никак не отламывался, но я все же отломил его и сунул в карман. Меня трясло, дрожали руки, будто ломаешь кости неиздохшему зверю. Остановиться было невозможно. Я пропорол штыком покрышки мотоцикла и пробил бензобак. Неподалеку кто-то всаживал пулю за пулей в радиатор легкового военного «оппеля». Дверца была распахнута, на пассажирских местах сидели два офицера в высоких фуражках, один из них держал на коленях портфель. Оба были мертвы.

Я заглянул внутрь машины и отвернулся: не хотелось глядеть на сидячих мертвецов. Тут произошло нечто до того нелепое, несообразное, что и теперь еще диву даешься, вспоминая. Из-за деревьев на поляну, освещенную призрачным светом выглянувшей из облаков луны, вышел человек с небольшим чемоданом. Он был в штатском: в пиджаке, мятых брюках и шляпе; когда он приблизился, я увидел, что это не кто иной, как знакомый мне театральный электромонтер из Киева, пожилой, с кривым носом и худым угрюмым лицом застарелого язвенника.

Подойдя ко мне вплотную, он вгляделся и проговорил, не повышая голоса, будто мы только вчера расстались:

— Что вы здесь делаете?

— Собираю грибы. А вы?

Оказалось, он ушел пешком из Киева, прозевав последний эшелон, часть пути проделал на попутных машинах, а теперь пробирается как придется, идет днем и ночью, сколько хватает сил.

— Говорят, где-то возле Лохвицы можно еще пройти… Как вам нравится этот сумасшедший дом? (Это он увидел «оппель» с мертвыми офицерами и валяющиеся вокруг мотоциклы.)

Так и не знаю, прошел ли он. Никогда больше я его не видел. Пожав плечами и не простившись, он исчез, растворился в ночи со своим чемоданом.

«Говорят, где-то возле Лохвицы можно еще пройти…» Бедняга электромонтер лишь повторил то, что было на устах у всех. Лохвица, Сенча — эти слова звучали как пароль и отзыв. Когда кто-нибудь говорил с уверенностью, что в районе Лохвица — Сенча есть еще выход, кольцо не замкнулось, — это, мол, известно точно, — то за таким человеком, будь он капитан, майор, младший сержант или рядовой боец, готовы были идти сотни, тысячи. Вероятно, так и формировались бесчисленные группы, день и ночь шагавшие к одной и той же заветной цели.

Дней и ночей оставалось немного, через двое суток все кончилось; казалось (и теперь еще кажется), что целая жизнь прошла с той минуты, как впервые услышал: «окружение». Да что жизнь — множество жизней…

Той же ночью, первую половину которой я описал, мы шли вдоль длинной колонны горящих на дороге машин. Сколько их там горело — тысяча, две или три, — сказать не могу. Их жгли, чтоб не достались немцам, И вот там, на той догорающей дороге, нас обогнала группа старших командиров. Их было человек десять, они шли вслед за быстро шагающим генералом. Огненные отблески пробегали по глянцевой коже его распахнутого реглана. Он прошел очень близко, я видел его молодое лицо, его гладко выбритые щеки под тенью надвинутой низко фуражки; меня обдало упругим ветром движения, запахом скрипучих ремней и дорогого одеколона. Он говорил что-то на ходу сопровождающим, слов я не расслышал, но вдруг меня охватила неосознанная, беспричинная уверенность, что все еще наладится, образуется, все будет хорошо.

Это был командующий войсками фронта генерал Кирпонос; лишь через несколько лет я узнал, что он погиб той или следующей ночью, отказавшись вылететь на присланном, с трудом приземлившемся самолете.

Его прах перенесен теперь в Киев. Вместе с ним погиб член Военного совета фронта М. А. Бурмистенко, до войны второй секретарь ЦК КП(б)У. Мне случалось видеть его. Это был молчаливый, вдумчивый человек с приятным, внимательным взглядом серых глаз из-под темных густых бровей.

В село Вороньки я въехал, лежа с винтовкой на крыле автомашины-трехтонки. Такими — в щетине штыков, с лежащими на крыльях вооруженными красногвардейцами — рисуют на плакатах автомобили 1917 года.

Вороньки — село длинное, как летний день, — разделены неширокой рекой. Я был там недавно; река, показалось мне, обмелела, сузилась, а село разрослось, еще более удлинилось.

В заречной его части сидели немцы, говорили — десант (десанты мерещились тогда всюду). Так или иначе, двигаться на Лохвицу невозможно было, не выбив их оттуда.

Несколько командиров на подходах к селу собирали людей, останавливали машины, сколачивали ударную группу. Какой-то старшина раздавал патроны из стоящих на обочине цинковых ящиков. Невесть откуда взялись две пушки-«сорокапятки». Как ни туманно было все впереди, появилась хоть какая-то понятная всем задача — от одного этого погасшие глаза оживали.

Трехтонка, на крыле которой я лежал, отправлена была вместе с другими машинами к реке, где следовало занять исходный рубеж. Там, на берегу, уже оказались люди. В наспех отрытом окопе, куда я спрыгнул, сидел боец в шинели и потемнелой от пота пилотке. Меж колен у него торчала винтовка, через одно плечо была повешена алюминиевая помятая фляга, а через другое — противогазная сумка, в которой, как у всех тогда, и в помине не было противогаза.

Оттуда, из туго набитой сумки, он достал банку тушеной говядины, а из кармана — складной нож.

— Жрать будешь? — спросил он, взглянув на меня.

Есть мне вроде бы не хотелось, хоть и не ел со вчерашнего утра. Хотелось пить. Все время хотелось пить.

Ночью среди горящих машин оказалась полуторка, странным образом невредимая, на ней — «московская» в ящиках; я взял поллитровку, раскупорил на ходу. Никогда б не поверил, что водку можно действительно пить, как воду. Я отшвырнул опорожненную бутылку, а о том, что впору бы опьянеть, и не вспомнил. Пить хотелось мне и теперь.