— Что это с вами? — спросил я. — Сердце?

— Нет, ничего…

Она стала зачем-то сдвигать немытые тарелки, хрустальные вазы с недоеденными салатами, опрокинула рюмку.

— Устала маленько, — виновато улыбнулась она.

Я налил коньяку себе и ей.

— Нет, спасибо.

— Ну, немножечко. Чуть-чуть. Символически.

Она взяла рюмку, мы чокнулись.

— Слушайте, милый вы человек, — сказал я, — и все-таки зачем вам все это?

Она отставила рюмку и села.

— Не знаю, не знаю… — Она провела по глазам ладонью. — Все разгорожено, каждый о своем, будто глухие… А надо ведь и общее, хоть что-нибудь… Почему мы не можем понять друг друга? — с неожиданной силой спросила она. — Почему?

Ушел я потихоньку, не прощаясь. Внизу ждала лифта Аленка, дочь хозяев, студентка с иронически-загадочным взглядом, вся в росисто-крупных каплях.

— Ну, как там предки? — спросила она. — Все еще веселятся?

На улице валил мокрый снег. Я остановил такси, в машине стояла теплынь, шофер попался говорливый. Ехать было далеко, через всю Москву, и он успел рассказать о порядках и беспорядках в таксомоторном парке и что с планом теперь трудновато, машин прибавилось, а вообще-то день на день не приходится; вот сегодня, допустим, погода такая, что жить можно, пешком никому неохота ходить…

Да, поговорить он был мастак, и я так и не смог до конца додумать, почему мы не можем понять друг друга и подвинуло ли человека искусство вот хоть на столечко.

— Скажите, а вам нравится Модильяни? — спросил я у шофера, когда он замолчал.

— Чего, чего? — переспросил он.

— Да нет, ничего, — сказал я, расплатился и вышел.

1964

— Ну-с, на что жалуемся? — задает привычный вопрос Сергей Петрович Коротков, откинувшись в кресле, сплетя пальцы рук и приветливо глядя на сидящую перед ним миловидную, добротно одетую женщину средних лет.

Щелкнув сумочкой, женщина прячет скомканный платочек и начинает. Жалуется она на бессонницу, длящуюся вот уже около месяца, на частые головные боли, тяжесть на сердце и беспричинную раздражительность и, рассказывая обо всем этом, вдруг начинает плакать. Из глаз ее по припудренным щекам с удивительной быстротой сбегают одна за другой дробные слезы, и она, умолкнув и смущенно опустив голову, снова достает из сумочки платок.

— Ну что вы, право, — нараспев, как говорят с детьми, произносит Сергей Петрович. — Ай-яй, как нехорошо…

Налив из графина воды, он подает больной — та, отпив глоток и осушив платком щеки и уголки глаз, улыбается виноватой улыбкой. Как ни странно, лицо ее с покрасневшим носом и слипшимися ресницами кажется Сергею Петровичу еще более миловидным. Попросив ее раздеться за ширмой, он приступает к осмотру.

Осматривает он, как всегда, с чрезвычайной внимательностью — долго выслушивает, выстукивает, покалывает розовые ступни дамы булавкой, постукивает никелированным молоточком по ее нервно вздрагивающим сдобным коленям с ямочками и, наконец, заставляет ее с закрытыми глазами находить кончиком указательного пальца кончик собственного чуть вздернутого носа.

Затем начинается главное. Сергей Петрович, в отличие от некоторых других принимающих здесь врачей-невропатологов, придает опросу не меньшее значение, чем осмотру, а может быть, и большее. Он, как говорят больные, старается «вникнуть», — поэтому-то, вероятно, к нему записаться куда труднее, чем, скажем, к Толченовой, отпугивающей больных угрюмым басом, мужскими ботинками и облупившимся молотком с привешенной к нему огромной английской булавкой, или же к старому скептику Хейфицу, на желчном лице которого как бы написано: «Ваше дело болеть, мое — лечить, а что из этого выйдет — посмотрим…»

Лицо Сергея Петровича, наоборот, склоняет к доверию и надежде, а его внимательные, серьезные и добрые глаза как бы приглашают больного в союзники.

Под успокаивающим взглядом этих глаз миловидная дама старательно отвечает на различные вопросы. Но Сергей Петрович, стремящийся в ее ответах уловить то, что врачи называют «анамнезом», то есть суммой побудительных причин болезни, ничего такого пока не улавливает.

Жизнь дамы, сколько можно понять из ее рассказа, мало чем отличается от жизни большинства других дам, состоящих на учете в спецамбулатории для научных работников по графе «иждивенцы» и время от времени являющихся к Сергею Петровичу. Муж ее — кандидат наук, дочь оканчивает десятилетку. Сама она тоже с высшим образованием, в свое время окончила вуз, но… «так сложилось, доктор, знаете — дом, семья…»

Сергей Петрович понимающе кивает. Дама рассказывает, что вот уже больше года, как они получили отдельную квартиру, а прежде жили в коммунальной, в одной комнатенке.

— И вот именно теперь, когда все наконец устроилось.

Виновато улыбаясь, она снова достает из сумки платочек.

— М-да-а… — задумчиво произносит Сергей Петрович, глядя искоса в карточку, где обозначены фамилия, имя и отчество больной. — Скажите… гм… Елена Евгеньевна, а не приходилось ли вам в последнее время переживать какие-либо серьезные потрясения? Не случилось ли чего-нибудь… кгм… такого, ну, неприятного, что ли, в семье или среди близких вам людей?

Наморщив лоб, Елена Евгеньевна припоминает. Мелкие неполадки, конечно, всегда бывают, но никаких серьезных потрясений припомнить она не может. Никто из близких не умер, и вообще в семье ничего особо неприятного не было.

Сергей Петрович доверительно, в осторожных выражениях касается некоторых сторон ее личной жизни. Дама мило краснеет — нет, в личной жизни ее, право, тоже нет ничего такого…

Она смущенно пожимает плечами. Сергей Петрович откидывается к спинке кресла, опирается подбородком о сплетенные пальцы и сидит так минуту-другую.

— Видите ли, Елена Евгеньевна, — говорит он, помолчав. — Объективно ничего внушающего серьезные опасения я у вас не нахожу. Так, некоторое истощение нервной системы, нередкое в наше… гм… сложное время. Сердце немного слишком нервное, как говорится. Ну и, кроме того, определенные возрастные явления… — Он грустно улыбается и, смягчая смысл последних слов, поясняет: — Я имею в виду некоторую… гм… неустойчивость системы на возрастных рубежах, особенно характерную для женщин. Юность, молодость, зрелость — все эти периоды, знаете ли, отделены один от другого некой незримой чертой, перешагнуть через которую…

Елена Евгеньевна слушает внимательно, согласно кивая и теребя пальцами кружево платочка.

— Так вот, — продолжает Сергей Петрович, перешагнув наконец через неприятные рубежи, — я пропишу вам очень хорошую микстуру, дам на первый случай снотворное, спать надо во что бы то ни стало, но…

Здесь он делает внушительную паузу и, переменив позицию в кресле, принимается толковать о вспомогательной роли лекарств и о том, что врач является лишь помощником больного и что, в сущности, здоровье Елены Евгеньевны находится в ее собственных руках.

Он подробно и убедительно, негромким голосом втолковывает ей, как важно уметь наслаждаться жизнью, не принимать всерьез всякие мелочи, находить свое счастье в благополучии близких и т. д. и т. п.

Елена Евгеньевна согласно кивает. Под благотворным воздействием слов Сергея Петровича и его внимательных, добрых глаз у нее теплеет на душе и снова хочется плакать. Но она перемогается, до конца выслушивает его наставления и, благодарно простившись, выходит, пряча в сумочку два рецепта.

У дверей кабинета сидит очередь, возглавляемая пожилым хмурым доцентом, нетерпеливо барабанящим по лежащему на коленях портфелю. За доцентом сидит мужчина с дергающимся веком, то и дело взглядывающий на часы, а дальше — несколько дам, и среди них приятельница Елены Евгеньевны, живущая по соседству. Присев рядом с ней и достав из сумки зеркальце, Елена Евгеньевна делится впечатлениями.

«Положительные эмоции… — слышится ее оживленный шепот, — бывать на воздухе… очень, оч-чень внимательный…»