— Взялся ты на меня, — пробормотал он, швырнув каску в сторону.

Немец сидел, свесив голову. На впалом виске у него пульсировала синяя жилка. Смольников постоял, махнул рукой и тоже сел, охватив колени. В тишине было слышно, как коротко, по-рыбьи, дышит немец.

— Ну что, так и будем сидеть? — сказал погодя Смольников.

Немец бессильно приподнял голову. Смольников посмотрел на его ребра, обтянутые сухой желтой кожей, полез в сумку и достал хлеб.

— Жри, — сказал он, глядя в сторону. — Эссен, а то подохнешь.

Он ткнул хлеб немцу в руку. Тот сжал пальцы, безжизненно глядя на Смольникова. Потом посмотрел на хлеб, и Смольников увидел, как две прозрачные капли поползли по грязным щекам.

— Сволочи вы, убить вас всех мало, — сказал он. В горле у него защекотало, он кашлянул. — А еще культурная нация считаетесь, вон и в лесу у вас асфальт…

Он презрительно усмехнулся и сплюнул.

— Kaputt… — прошептал немец, горестно качнув головой. — Alles kaputt…

Смольников отвернулся и встал, махнув рукой. Карабин валялся под кустами на примятой траве.. Он поднял его, щелкнул затвором. Тупоносый патрон, блеснув на солнце, вылетел в сторону и упал. Взяв карабин за ствол, Смольников размахнулся и ударил об дерево. Приклад хряснул и переломился. Смольников отшвырнул ствол и вытер об штаны руки. Немец сидел, жуя хлеб. Челюсти его ходуном ходили под грязной кожей.

— Ладно, — сказал Смольников. — Некогда тут с тобой. Нажрешься еще…

Он поправил пилотку и надел через плечо винтовку.

Уже вечерело, когда он вернулся. Постучавшись к начсклада, он доложил:

— Ваше приказание выполнено.

И достал из кармана гимнастерки расписку.

— Тебя только за смертью посылать, — сказал начальник. — Ты где это околачивался?

— Там фриц один попался, — сказал Смольников. — Раненый.

Начсклада пожал плечами и удивленно поднял густые брови.

— Ну и что?

— Пришлось возвращаться. Я его в госпиталь сдал.

Дернув себя за ус, начсклада сказал:

— Тоже сестра милосердия. Ну ладно, иди…

У повара Гриценюка Смольников попросил горячей воды. Умывшись, он съел котелок борща и полную крышечку каши с мясом.

Поздним вечером он лежал на своей койке, глядя в темноту и ожидая, когда заснет Губанков.

Насмеявшись и вдоволь накашлявшись, тот наконец захрапел.

— Слышь, Гирин! — прошептал в темноте Смольников. — Не спишь?

Ему хотелось поговорить. Хотелось рассказать Гирину все и послушать, что он скажет.

Но Гирин спал. Сквозь равномерные всхрапывания Губанкова Смольников услышал, как Гирин скрипит зубами и тихо стонет во сне.

Он полежал еще немного, вздохнул и, повернувшись на бок, уснул — впервые за долгие месяцы — покойным, глубоким сном.

1954

Дважды в течение недели война прошла сквозь деревню Яворовку, испепеляя все на своем пути и сводя великое многообразие красок живого мира к траурному сочетанию черного и белого. Чернеющими на снегу горелыми грудами были отмечены линии прежних улиц. Черные, словно обугленные, деревья сбегали вниз, к неширокой реке, зияющей полыньями в тех местах, где артиллерийские снаряды пробили лед, обнажив угрюмую свинцовую воду. Белесое, стылое небо висело над этим истерзанным клочком земли. И только одинокий, медленно вздымающийся кверху столбик дыма безмолвно напоминал о том, что не все еще здесь мертво.

Подслеповатая, вросшая в землю хата стояла на краю села, в ложбинке, прикрытая заснеженными буграми с востока и запада. Как видно, именно это обстоятельство помогло ей уцелеть. И это же обстоятельство подсказало лейтенанту Перфильеву выбор огневой позиции для его батареи.

Ложбинка вмиг наполнилась конским топотом, хриплыми голосами бойцов, и старик, вышедший из хаты на шум, увидел, как солдаты долбят лопатками мерзлую землю, готовя себе неглубокие, узенькие окопы.

Слезящимися глазами смотрел он на зеленые пушки, на рыжих, с заиндевевшими мордами лошадей и на солдат, среди которых — кто знает? — могли быть и его сыновья. Так он стоял до тех пор, пока маленький рябоватый боец не окликнул его.

— Папаша, — сказал боец, — как жизнь?

Старик молча пожал плечами. Рябоватый боец вылез из окопчика, положил лопатку на снег и достал из кармана жестянку с табаком.

— Ты зачем, папаша, не выкуировался? — с добродушной серьезностью спросил он, послюнив самокрутку. — Гляди, убьет прежде времени.

Старик пожевал губами, вздохнул и пошел к двери. В хате было уже темновато. По-зимнему рано и быстро смеркалось. Красноватые отблески догорающего в печи огня пробежали по его лицу.

Он постоял, прислушиваясь. На печи кто-то заворочался. Потом женский голос спросил:

— Тату?

— Я, доню, — откликнулся он.

— А кто там, на дворе?

— То солдаты, доню.

— Наши?

— Наши, доню, наши.

Женщина замолчала. Старик постоял еще немного.

— Может, покушаешь? — спросил он.

— Нет, — ответила женщина.

— Я там картошечки сварил, покушала б.

Протяжный, сдавленный стон был ему ответом.

Тихо, стараясь не скрипнуть, прошел он к скамье, углом стоявшей под стенкой, и сел, опустив голову на руки. Женщина вновь застонала — глухо и жалостно. Старик прикрыл глаза и стиснул ладонями голову. Стоны теперь повторялись один за другим через равные промежутки, пока в дверь хаты не постучали. Женщина затихла. Старик тоже молчал, прислушиваясь. Постучали еще раз, затем спросили:

— Папаша, погреться можно?

Он не ответил. За дверью сказали:

— Спят, что ли?

— Тату, — тихо позвала женщина, — пустите, нехай зайдут.

— Господи, господи, — прошептал старик.

— Пустите их, тату, — настойчиво повторила женщина. — Может, и наш Микола где-нибудь так…

Старик прошел в сенцы, лязгнул крючком. Рябоватый солдат спросил:

— Погреться можно, папаша?

Пятеро вошли и остановились у двери, постукивая сапогами и шумно дыша на иззябшие руки.

— Холодище, — сказал рябоватый.

— Седайте, — вздохнул старик.

— Не видать, где седать, — проговорил один.

Другие негромко засмеялись.

Старик молча взял из печки огня и зажег коптилку. Колеблющийся синеватый огонек осветил усталые, заросшие щетиной лица. Солдаты уселись, снимая ушанки, переговариваясь о чем-то своем. Потом один достал из сумки хлеб и банку консервов. Банку вскрыли кривым ножом и принялись есть, накладывая застывшее мясо на твердые, промерзшие ломти хлеба.

— Тату, — тихо позвала женщина, — дайте им покушать горяченького. Чуете, тату?

Старик все так же молча достал ухватом закопченный чугунок и не мигая смотрел, как все пятеро, обжигаясь, едят рассыпчатую, дымящуюся картошку.

Потом постучался шестой.

— Греетесь, черти? — сказал он. — Гунченко, иди, тебя лейтенант вызывает.

Долговязый сержант надел ушанку и вышел, застегиваясь на ходу. Вскоре он вернулся и привел с собой лейтенанта. Лейтенант был совсем молоденький, с виду лет двадцати, не больше. Ушанка у него была завязана под подбородком. Все четверо встали, когда он вошел.

— Сидите, сидите, — сказал он. — Здравствуйте, папаша.

— Картошечки не хотите?, — предложил рябоватый солдат.

— Давайте, — сказал лейтенант.

Он развязал тесемки и снял ушанку. У него были светлые волосы и синие, казавшиеся теперь черными глаза с очень длинными ресницами. Без шапки он выглядел еще моложе.

Усевшись, он взял картофелину и подул на нее, по-детски оттопыривая губы. Поев, оглядел приземистую хату и спросил, сочувственно улыбаясь:

— Так что ж это вы, папаша, один остались?

— Он не один, — сказал рябоватый.

Другие солдаты взглянули на печь.

— Лучше было бы вам в тыл уйти, — сказал лейтенант.

Старик вздохнул и покачал головой.

— Дочка у него там, что ли, — понизив голос, сказал рябоватый, указывая глазами.