— А-а, Федя, век вас не видел… — сказал Цыганков, поспешно сунув книжку в карман плаща.

— Познакомьтесь, Дмитрий Иваныч, это корешок мой, Захаров, помните?

— Помню, помню, как же, — проговорил Цыганков, пожимая руку Захарову.

— Николай, это мировой человек, Дмитрий Иваныч Цыганков, — сказал Федя.

— Знаю, — сказал Захаров и тише прибавил: — Ладно тебе!

«Пьян», — подумал Цыганков.

— Гуляете, Федя? — спросил он.

— Женюсь, Дмитрий Иваныч, — сказал тот. — Вот ей-богу женюсь, последние денечки догуливаем, — верно, Николай?

— Ладно тебе… — повторил Захаров.

— Она у меня строгая, пить не даст, — сказал Федя. — Это уже точно… От силы в воскресенье сто пятьдесят, а больше ни-ни.

— Она тебе мозги вправит, — сказал Захаров.

Они пошли рядом с Цыганковым, Федя крепко взял его под руку и продолжал:

— Эх, ну и девушка же какая, Дмитрий Иваныч, вы бы поглядели. Техник-конструктор! Верно я говорю, Николай?

— Да ну ладно тебе! — третий раз повторил Захаров. — Вот втюрился человек, ни о чем другом говорить не может.

— Что ж, это вполне естественно, — сказал Цыганков. — А вы не женаты?

— Женат, — улыбнулся Захаров. — Я еще перед войной попался.

Бульвар закончился, и они свернули на площадь, по-весеннему налитую людским гомоном и фырканьем автомобилей.

— Стоп, — сказал Федя. — Приехали. Зайдемте, Дмитрий Иваныч.

Он указал на ярко освещенную витрину, где пламенел усатый рак, сделанный из неоновых трубок.

— Не могу, Феденька, ждут меня дома, — сказал Цыганков. Его действительно ждали. Мария Макаровна настояла, чтобы пригласить кое-кого вспрыснуть книжку.

— Дмитрий Иваныч!.. — Федя помолчал, стиснув зубы. — Вам, может, с нами и неудобно, конечно… Только мы ведь не зря. Мы книжечку вашу новую замочить хотели.

Цыганков машинально пощупал карман плаща. «Читал», — подумал он.

— Ладно, пойдемте…

Внутри было полно народу и очень шумно. Цыганков увидел знакомого поэта Мякушева, он сидел в углу за столиком в окружении четырех встрепанных юнцов и гвоздил воздух сжатым кулаком, склонив курносое лицо и нахмурив брови. «Стихи читает», — подумал Цыганков. Мякушев заметил его и весело помахал рукой. Они нашли свободный столик и сели. Официант проехал салфеткой по мрамору.

— Три раза по сто пятьдесят, три пива и закусить чего-нибудь, — сказал Федя.

— Селедочку, сыр? — спросил официант, нацелясь в книжечку карандашом.

— Давайте, — сказал Федя. — И бутербродов с красной икрой штук шесть.

Вскоре официант сгрузил заказанное с подноса. Захаров курил, рассматривая все вокруг. Федя подвинул Цыганкову стопку.

— Значит, читали книжку? — спросил Цыганков.

— Вот, Николай принес, — сказал Федя. — Это ж, говорит, твой писатель, Дмитрий Иваныч Цыганков… — Захаров усмехнулся, продолжая курить.

— Ну и как? — шутливо спросил Цыганков.

— Выпьем, Дмитрий Иваныч, — сказал Федя, — чтоб не рассохлась.

«Не нравится», — подумал Цыганков. Они подняли стопки, чокнулись и выпили.

— Все там же работаете, Федя? — спросил Цыганков, цепляя вилкой селедочный хвост. Федя помолчал.

— А что, починить чего-нибудь надо?

— Да нет, что вы… Просто так, интересуюсь.

— Интересуетесь? — Федя постучал по столу и сказал пробегавшему официанту: — Тащи еще по сто пятьдесят.

Он помрачнел и совсем не закусывал. Захаров съел кусочек селедки и теперь жевал бутерброд с икрой, Цыганков тоже взял бутерброд.

— Я вот чего хотел у вас, Дмитрий Иваныч, спросить, — сказал Федя. — Свечникова Толю вы, допустим, не с меня списывали. Ну, а насчет Ватолина?

Цыганков помолчал, обдумывая ответ. Официант сгрузил три стопки. Федя осторожно рассовал их по столу.

— Приезжает, значит, домой демобилизованный товарищ, заслуги боевые имел, ордена заработал, а тут ему тихой-спокойной жизни захотелось, так? Длинный рубль ему, видишь, занадобился. И он, как говорится, лицо потерял — кастрюли, чайники…

— Ну это вы, Федя, огрубляете, — сказал Цыганков.

— Нет, вы погодите. Дмитрий Иваныч, — сказал Федя. — И вот, допустим, есть у него корешок, — он кивнул на Захарова, — друг у него есть, только он у вас там Никандров, мировой парень, вместе воевали, и он, друг этот, конечно, сознательный, на заводе он первый человек, предложения вносит и все такое…

Цыганков полез в карман, вытащил портсигар, ткнул папиросу куревом в рот, выбросил ее и достал другую.

— До чего же все у вас просто-ясно получается, Дмитрий Иваныч, — вздохнул Федя. — До чего правильно, залюбуешься… Только вот концы с концами маленько не вяжутся. Там они у вас ссорятся, Ватолин-то с Никандровым, как в море корабли, но это вы уж чересчур наперед загадали — верно, Николай?

— Ладно тебе, — проговорил Захаров. — Выпьем, что ли?

— «Выпьем, выпьем»… Вот ведь собака, все понимает, только сказать не умеет.

— Чего там не умеет, — снова усмехнулся Захаров. — Это вы, товарищ писатель, верно подметили, — ну как с таким не поссориться? Грубый человек, отсталость. Вот свадьбу отгуляем, обязательно поссорюсь. Повозился я с ним, хватит, пускай теперь за него жена отвечает, у них там любовь…

Он в упор посмотрел на Цыганкова, подмигнул ему и спросил:

— И за что только таких типов девушки любят, не знаете?

— Ну вот, заговорил… — сказал Федя. Цыганков напряженно улыбнулся и тщательно отряхнул пепел с папиросы.

— Да-а… — задумчиво протянул Захаров. — Винтики-болтики, мелкота… За что их только девушки любят-жалеют, — повторил он, — не скажете?

— Будет, разговорился, — перебил Федя. — Выпьем за знатных сталеваров и знаменитых писателей.

— Нет, Федя, я за вас выпить хочу, — сказал Цыганков.

— Не выйдет, — сказал Федя. — Не тот случай.

— Что ж, как хотите…

Они молча выпили, Федя постучал по столу. Официант подошел, достал из-за уха карандаш. Цыганков полез в карман.

— Отставить, — сказал Федя.

— Его козыри, — усмехнулся Захаров. — Ничего не скажешь. Он ведь нынче премию получил, за перевыполнение. У них ведь тоже свой план, кастрюльный.

На площади поубавилось народу. Вдалеке над высоким зданием настойчиво вспыхивала красно-зеленая надпись: «Чай — полезный и вкусный напиток». Стало холоднее. Цыганков застегнул плащ, нащупал в кармане книжку.

— Что ж, Дмитрий Иваныч, придете ко мне на свадьбу? — спросил Федя. Захаров смотрел на Цыганкова, сузив глаза.

— Позовете — приду, — сказал Цыганков.

— Приходите, — сказал Федя, — в воскресенье гуляем, с Наташкой познакомитесь, она ваш рассказ тоже читала…

— Обязательно приду. — Цыганков протянул руку Феде, потом Захарову и пошел через площадь. Перейдя, он оглянулся, но ни Феди, ни Захарова уже не увидел.

1954

Раннее апрельское утро. По широкой аллее санаторного парка идут двое. Впереди, опираясь на суковатую палку и за каждым шагом подтягивая ногу, медленно движется невысокий человек в куцем коверкотовом пальто и несмятой, стоящей торчком велюровой шляпе травянисто-зеленого цвета. Второй — краснолицый, также небольшого роста морячок в бушлате и сбитой на затылок бескозырке — идет позади, в двух шагах, держа руки в карманах клеша.

Под старым кряжистым каштаном человек в шляпе останавливается, захватывает рукоятью палки нависшую над аллеей ветку, притягивает ее к себе и, подняв голову, долго нюхает набухшую коричневато-зеленую почку. Морячок стоит сзади, держа руки в карманах, и хмуро глядит в сторону. Наконец человек в шляпе отпускает ветку; она распрямляется, роняя росу. Одна крупная капля повисает у него на шляпе, другая скатывается по щеке.

— Лицо утрите, — угрюмо говорит морячок. — Щеку.

Человек в шляпе утирает платком щеку и влажный от напряжения лоб.

Вскоре аллея заканчивается, и за невысоким каменным парапетом открывается море — жемчужно-серое, дымящееся, сливающееся у горизонта с небом и от этого бесконечное.