Человек в шляпе усаживается на стоящую у парапета скамью, осторожно протянув вперед негнущуюся ногу и поставив палку между коленями. Морячок останавливается сзади, за его спиной. В тишине слышно, как внизу, под обрывом, шелестит и слабо плещет прибой. Проходит пять, десять, пятнадцать минут. Человек сидит неподвижно, сгорбившись, опершись подбородком о кривую рукоять палки, глядя вдаль прищуренными зеленоватыми глазами из-под нависших выцветших бровей. Морячок переминается с ноги на ногу, нащупывает в кармане пачку, осторожно вытягивает из нее смятую папиросу и закуривает, кашлянув в тот момент, когда загорается спичка.

— Федченко! — произносит человек, не отрывая подбородка от палки. — Папиросу!

— Товарищ адмирал… — говорит морячок. Скуластое лицо его еще больше краснеет, он надламывает гильзу и зачем-то поворачивает ее огоньком внутрь согнутой ладони.

— Ну!.. — произносит адмирал.

Федченко видит, как под шляпой темнеет, наливаясь кровью, его короткий затылок. Он вздыхает и достает из кармана пачку. Адмирал, не оборачиваясь, берет папиросу и спичечный коробок.

Постепенно парк наполняется отдыхающими. Поодиночке и группами они проходят мимо, здороваясь. Адмирал приподнимает шляпу и долго смотрит каждому вслед.

Наконец у столовой звонят на завтрак. Частые удары железной палки по обрубку рельса звучат, как сигнал пожарной тревоги. Парк быстро пустеет; в тишине снова слышно, как шелестит прибой и как в столовой стучат посудой.

— Завтракать… — говорит Федченко.

Адмирал сидит еще несколько минут, опершись подбородком о палку. Затем делает усилие, чтобы подняться. Федченко, прикусив губу, берет его сзади под мышки и, натужившись, приподнимает.

Вскоре после завтрака приходит врач.

— Ну-с, как нам спалось? — весело спрашивает он, сбрасывая на стул накинутое поверх халата пальто.

— Отлично, — говорит адмирал.

Доктор потирает руки, усаживается против адмирала, упираясь в его колени своими, достает большие серебряные часы, протягивает руку за пульсом, произносит «так-с» и считает про себя, Приподняв брови и глядя на секундную стрелку.

Адмиралу нравится доктор. Нравится его смуглое лицо, умные черные глаза, седая бородка клинышком, мягкие, чисто вымытые руки с коротко остриженными ногтями; нравится круглая белая шапочка, старинные часы с отскакивающей крышкой. Нравится ему и то, что доктор в свои семьдесят шесть не ходит, а бегает и еще посмеивается над молодыми. И поэтому не хочется говорить о том, что спалось сегодня далеко не отлично, и что ночью снова немели, набухая, мочки ушей, и что голова наливалась горячим, и что, казалось, все вот-вот начнется сначала.

— Ну-с, превосходно, — говорит доктор, прищелкнув крышкой часов, хотя знает, что вовсе и далеко даже не превосходно. — А теперь разденемся…

Он помогает адмиралу снять пиджак и рубашку, достает из кармашка деревянный стетоскоп и принимается выслушивать. Широкая, слегка поросшая волосами грудь адмирала сплошь покрыта татуировкой. Полированный кружок стетоскопа упирается то в синюю пороховую женщину с закрученным рыбьим хвостом, то в якорь, то в серп и молот, то в цифры «1919»…

— Дышите… — говорит доктор.

Федченко видит, как адмирал дышит, глядя поверх склоненной докторовой головы напряженными, тревожными глазами. Он отворачивается и выходит на цыпочках, осторожно притворив за собой дверь.

Просторная, выложенная оранжевыми плитками терраса залита солнцем. Федченко закуривает и облокачивается о перила, комкая в пальцах папиросную гильзу и часто затягиваясь.

Станислав Иваныч, санаторный садовник, высокий худой старик в брезентовом фартуке и с прокуренными висячими усами, подходит к террасе, держа в руке жиденький букет.

— Дома? — спрашивает он, приподняв сшитую из кусочков черной кожи фуражку.

— Нельзя до него, — хмуро отвечает Федченко.

— Хотел, это самое, цветочков занесть, — говорит садовник и приподнимает букет над перилами.

— Давай, — говорит Федченко. Он не глядя берет букет и кладет его на перила.

Станислав Иваныч, отвернув фартук, достает из кармана кисет и неторопливо сооружает самокрутку.

— Хотел, это самое, повеселее нарезать, — говорит он, послюнив готовую цигарку и огладив ее корявыми, землистыми пальцами. — Так нема уже, пустая оранжерея, одни белые айстры та цикламенты пооставались…

Он закуривает, распространяя вокруг запах махорки.

— Я вообще оранжерейный цветок не уважаю, — говорит он. — Для меня он вроде неживой…

Федченко молчит, хмурясь и глядя через плечо старика вдаль, на кусты и деревья, одетые серо-зеленой дымкой нераспустившейся листвы. Станислав Иваныч внимательно взглядывает на него, покашливает и тихо спрашивает, кивнув на дверь:

— Ну, как ему тут, у нас? Получшало?

— Хорошо ему, — усмехается уголком рта Федченко, все еще глядя вдаль. — Лучше и быть не может.

— Да-а… — понимающе вздыхает Станислав Иваныч и дует на самокрутку, роняя крупные махорочные искры. — Кондратий — дело такое… Как говорится, первый звонок…

— А ну, папаша, довольно баланду травить, — неожиданно говорит Федченко. — Давай топай отсюда…

Он сильно краснеет и, взяв цветы, уходит обратно в дом.

К полудню море впитывает всю синеву неба. У самого берега оно еще слегка желтоватое, в кружевной оторочке пены, а чуть подальше — лазоревое и густо-синее.

Адмирал сидит на своей скамье, сняв шляпу и подставив лысеющую голову мягкому апрельскому солнцу. Легкий, неслышный ветерок ерошит его светлые, зачесанные набок волосы. Спутанные, они падают прядями на лоб, и тогда лицо его становится совсем таким, каким оно было тридцать пять лет назад. Лицом флотского балагура с глазками-щелочками и носом-картофелиной.

Он приглаживает растрепавшиеся волосы, надевает шляпу — и сразу стареет с виду. Парень в синем спортивном свитере и светловолосая девушка в легком пыльнике идут вдоль парапета, оживленно переговариваясь и смеясь; завидев его, умолкают и проходят, замедлив шаг. Девушка кланяется ему, он отвечает, приподняв шляпу, и долго смотрит им вслед. Они не торопясь доходят до лестницы, ведущей к морю, и, свернув на нее, тотчас срываются и бегут вниз. Девушка обгоняет, пыльник ее вздувается и трепещет, как парус.

Адмирал улыбается грустной улыбкой, расстегивает пальто. На солнце уже совсем тепло. Он откидывает голову, закрывает глаза. Вот так слышнее становится запах весны.

Чем же она все-таки пахнет? Согретой землей, каштановыми листьями, морем? Он глубоко вдыхает — еще и еще раз. Чем же?..

Слышен легкий скрип гравия. Кто-то подходит и останавливается. Он сидит еще секунду с закрытыми глазами и открывает их. Какой-то высокий, незнакомый, в накинутом на плечи габардиновом плаще, стоит у парапета и смотрит на море. Адмирал хочет снова закрыть глаза, но тут высокий оборачивается и говорит, улыбаясь:

— Такое синее — и вдруг черным назвали…

— Да-а… — улыбается в ответ адмирал.

— Разрешите?

— Пожалуйста.

Высокий, аккуратно подобрав плащ, садится и поправляет указательным пальцем очки.

— Поверите, — говорит он, — стыдно признаться, но вот впервые в жизни вижу море. — Он смеется, обнажая крупные желтоватые зубы. — Волжанин я, — прибавляет он, как бы оправдываясь. — Дальше Казани от Волги не удалялся.

— Ну, значит, земляки, — говорит адмирал. — Я ведь тоже волгарь. Сормович… Только и не помню уж, какая она, Волга…

— Давно не бывали?

— Давненько, — усмехается адмирал.

Он смотрит прищурясь вдаль, словно еще может увидеть те давние годы.

— Ну как, — спрашивает он, — нравится вам здесь?

— Для меня, — говорит высокий, — как для человека в основном здорового, самое ценное в отдыхе — это, так сказать, новые впечатления. Ну, и вот… — Он снова притрагивается пальцем к очкам и, помолчав, прибавляет: — Очень красивое море… Предчувствуешь это, готовишь себя, но когда в первый раз видишь воочию…