Брожу по туннелю, держа перед собой фонарик. Бойцы, вытащив ящики с толом наружу, возвращаются и тоже ходят молча, вглядываясь, рассматривая статуи. И вот в дальнем конце натыкаемся на шкаф-секретер. Обычный шкаф-секретер с деревянной пластинчатой шторкой.
Захаров поддевает шторку кинжалом. Усилие, и она взлетает кверху, хряснув сорванным замком. Картотека. Выдвигаю первый попавшийся ящичек. Читаю, светя фонариком: «Тициан. Динарий кесаря». И дальше: «Тициан. Портрет дочери Лавинии»… Лихорадочно перебираю карточки. И только под конец выдвигаю в самом низу секретера маленький плоский ящик. Аккуратно сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Разворачиваю. Так называемая немая карта — такие нам раздавали когда-то в школе на уроках географии. В центре — Дрезден. Извилистая линия Эльбы. И десятки пометок — буквы, точки, значки…
Подхожу к фрау Рагне.
— Не знаете, что это?
— Не знаю, — пожимает она плечами. И, помолчав, прибавляет: — Кажется, вы нашли то, что искали.
Шестеро бойцов с младшим сержантом Бурцевым; остаются охранять туннель. С остальными немедленно возвращаюсь в батальон. Комбат явно взбудоражен моей запиской. Поясняю, в чем дело. Принимаемся за «немую» карту. Это, оказывается, вовсе не просто. Методично переносим значки на свою полевую карту и расшифровываем, что удается расшифровать. Во всяком случае, к полуночи уже ясно, что значок «KG» означает не что иное, как «Königliche Gemäldegalerie», то есть «Королевская Галерея Живописи». Так называлась Дрезденская галерея. Большинство перенесенных значков совпадают на нашей карте с теми или иными населенными пунктами. Остается только два загадочных, ни с чем не совпадающих значка.
Один из них помечен буквами «PL» и находится примерно в десяти километрах к северо-востоку от города Мариенберг, близ чешской границы. Другой же, помеченный буквой «T», лежит в тридцати двух километрах к югу от Дрездена.
С него и решено начинать. Медлить нельзя ни минуты. На рассвете выезжаем с Захаровым и Кузнецовым. Проехав тридцать километров, пытаемся сориентироваться по компасу. К юго-востоку от точки «T» высится крепость Кенигштейн — угрюмый замок на вершине двухсотметровой неприступной скалы. К северо-востоку — село Гросс-Кота.
Что же касается точки, то в поисках ее азимут приводит нас в чистое, зеленеющее поле.
Колесим добрых два часа вокруг да около по проселочным дорогам. Ничего, никакой зацепки. Привязываемся снова и снова к ориентирам. Наконец, уже отчаявшись, решаем на всякий случай подъехать к небольшой купе деревьев, стоящих среди поля в ложбинке.
Подъезжаем напрямик, по зеленям, и ложбинка оказывается вовсе не ложбинкой, а глубочайшей расселиной, оврагом с обрывистыми, отвесными песчаниковыми стенами. Узкая, неприметная за деревьями пантусная дорога крутой спиралью спускается вниз. Едем медленно, еще не зная, что нас ждет, жадно и тревожно вглядываясь. Дно расселины поросло свежей травой. Стены изрезаны следами разработок. Заброшенная каменоломня.
Тормозим, вылезаем из машины. Высоко над нами — небо и нависшие деревья. Где-то назойливо гудит самолет. Осматриваемся, и Кузнецов тихонько свистит.
— А здесь вроде тоже туннель, — говорит он и указывает в дальний конец, где среди естественного нагромождения камня заметны нарочито сложенные обломки.
Кажется, «T» расшифровывается. Туннель…
Захаров достает из багажника три шашки тола. Кузнецов поспешно снаряжает капсюли-детонаторы, крепит шнур.
Через десять минут глухой взрыв сотрясает воздух. Сыплется каменный дождь. Мы лежим под прикрытием глыбы песчаника. Выглядываем. Туннель зияет черной дырой. Поднимаемся и бежим. Снова фонарик. Чем глубже, тем непрогляднее мрак. Под ногами — рельсы. Узкая немецкая колея и — на рельсах — вагон. Обычный товарный вагон.
Уже потом, поднявшись наверх и обследовав расселину со всех сторон, мы раскусили, как это было сделано. Теперь же не было времени удивляться. Поспешно раздвигаем дверцы, поднимаемся. У левой стены — плоский деревянный ящик размером 3×4 метра. Справа — стопка картин. Тускло поблескивает золото массивных рам. Наклоняюсь, присвечиваю фонариком. Ничего не видно под густым слоем пыли. Осторожно протираю холст рукавом гимнастерки — и сразу, словно в окошке, оттаявшем под человеческим дыханием, появляется лицо. Некрасивое и в то же время прекрасное, освещенное каким-то внутренним, трепетно-золотистым светом.
«Рембрандт!» — кричу я что есть силы и, сорвав с головы пилотку, протираю весь холст. И уже видна рука с высоким бокалом, и шляпа с пером, и улыбка Саскии…
Кузнецов и Захаров бережно отставляют в сторону картину. За ней — «Спящая Венера» Джорджоне. Потом — снова Рембрандт. «Ганимед». И сверкающий даже во мраке Рубенс — «Возвращение Дианы». И еще, и еще, и еще.
И только перебрав все, вспоминаем о ящике. Боюсь верить своей догадке. На ящике — два секретных цейсовских замка. Кажется, это «Сикстина»…
Эти действительно была она. На всю жизнь запомнилось, как в строгом молчании выносили ее из затхлого, как могила, туннеля и как везли, на первой скорости, осторожно, боясь шелохнуть.
Старая известняковая шахта между селами Покау и Ленгенфельд — вот что крылось за значком «PL».
Туда, в затопленные штреки, было сброшено свыше трехсот пятидесяти картин. Вода, насыщенная известью, пропитывала полотна, разъедала их. Больно было смотреть на картины, которые мы поднимали оттуда.
Рубенсовская «Вирсавия»… Вспучился красочный слой на волосах — неповторимых, червонного золота волосах Вирсавии. Известь проникла в трещинки кракелюра. Полотно несли на руках, боясь оступиться. О какой бы то ни было перевозке нельзя было и думать. Но уже были на месте реставраторы из Москвы. Район вокруг шахты чем-то напоминал поле боя, а белые консервирующие наклейки на теле Вирсавии выглядели как перевязки.
Комбат ходил, сдвинув низко на лоб фуражку. Так он хаживал только в самые напряженные, самые ответственные дни. Мы получили от командования фронта все, что было необходимо для того, чтобы успешно закончить операцию. И мы закончили ее. Свыше семисот пятидесяти полотен были спасены от неизбежной гибели и разрушения.
Рафаэль и Боттичелли, Тинторетто и Веронезе, Корреджо и Веласкес, Рибейра и Рембрандт, Рубенс и Ван-Дейк, Дюрер и Кранах, Гольбейн и Снайдерс — этот список можно было бы продолжить. Можно было бы рассказать о казематах и подземельях Кенигштейна, о чердаках Веезенштейна, где от сухой, раскаленной жары погибали полотна Мантеньи и Креспи; о том, как «особоуполномоченный» Геббельса Артур Груве, переживший своего патрона, пытался с помощью диверсионной агентуры помешать нам; о самоотверженном труде наших искусствоведов и реставраторов, прилетевших из Москвы на помощь, и еще о многом другом.
Но сейчас для этого нет ни времени, ни места. Дрезденская галерея живет — этим сказано все.
Она живет и будет жить, принося людям радость, укрепляя их веру в будущее, в бессмертие творческого труда.
1952
