— Если хочешь, может быть, даже и не совсем то место, — прибавил он, помедлив.

Она промолчала.

— Когда его перевезли в Тарханы, — сказал он и почесал веко мизинцем, — я имею в виду прах, то не осталось и следа первоначальной могилы, и только в тысяча девятьсот первом году специальная комиссия установила место.

— И все-то ты знаешь… — вздохнула она.

— Я хочу лишь подчеркнуть, — мягко сказал он, — что комиссия, руководствуясь изустными сведениями, могла и ошибиться на метр-другой. Даже комиссиям, — тонко улыбнулся он, — даже комиссиям свойственно ошибаться. Не правда ли?

Она прикрыла глаза и увидела, поляну и черные тучи, глухо налегшие на Бештау, дрожащую гусарскую саблю, косо вонзенную на треть лезвия в траву, и тонкогубого, бледного Мартынова, идущего, подняв пистолет.

— Боже, какой злой подлец… — прошептала она.

— Что? — переспросил Игнатий Лукич.

— Нет, ничего.

Достав из сумки платочек, она отвернулась.

— Ну вот, пожалуйста, — сказал он. — Этого еще не хватало.

Она осторожно высморкалась и щелкнула сумкой.

— С твоей сентиментальностью, — сказал он, — следовало бы родиться чуть пораньше.

— Вероятно, — согласилась она. — Или же чуть попозже.

Усмехнувшись и сплетя пальцы, она медленно пошла вдоль насыпи, глядя на серую, голую землю, из которой в двух-трех местах пробивались слабые бледно-зеленые ростки акации. Справа, у края откоса, в узкой цементной рамке, похожей очертаниями на гроб, лежали сухие цветы и торчала жестяная табличка: «Евгения Акимовна Шан-Гирей». Сзади, на ржавой изнанке таблички, был крупно выведен смолисто-черный, с потеком инвентарный кладбищенский номер четыре тысячи семьсот пятьдесят девять.

— И здесь номера, — сказала Антонина Петровна.

Отвернувшись, она пошла по тропинке вниз к центральной аллее. Игнатий Лукич пожал плечами, и достав папиросу, двинулся за ней. Худая собака с длинными, как у коровы, сосцами, пересекла им дорогу, выбежав из кустов. Оглянувшись на них, она быстро обнюхала основание памятника, похожего на окаменевшее дерево с обрубленными ветвями, подняла лапу и потрусила дальше. Антонина Петровна ускорила шаг.

— От этого не убежишь, Тоня, — тихо сказал он.

Она пошла еще быстрее — вниз и направо по главной аллее, мимо белых, черных и серых памятников, мимо свежеокрашенных и давно облупившихся оград, мимо могил с лиловыми и алыми цветами, с которых пчелы уносили последний осенний мед, и мимо серых, сухих могил без цветов. Мимо тяжелой чугунной тумбы, на которой было отлито: «Иван Диомидович Шумов, почетный гражданин». И мимо тонущей в дикой траве деревянной пирамидки со звездочкой, на которой от надписи ничего уже не осталось.

Игнатий Лукич догнал ее лишь у ворот. Здесь по-прежнему сидели нищие. Старухи о чем-то судачили, шмыгая потихоньку носами. А старик, держа на коленях газету, ел, склонив лысину и неторопливо двигая бородой. Две облупленные картофелины лежали рядом с шапкой на чистой бумажке, а в полувыдвинутом спичечном коробке белела соль.

— Погоди-ка, Тоня, — сказал Игнатий Лукич, — не беги. Занятно ведь все-таки… Ну, что там, папаша, новенького вычитали? — обратился он к старику.

— Да все насчет Суецкого канала, — охотно сказал старик.

Антонина Петровна, хмурясь, шагнула в сторону, а старухи сделали постные лица, прислушиваясь.

— Что ж там насчет Суэцкого канала? — громко, как у глухого, спросил Игнатий Лукич. — Как дела-то обстоят?

Старик помолчал, стряхнул с газеты картофельные крошки.

— Я так понимаю, — сказал он, болезненно щурясь вверх, на Игнатия Лукича, — что ежели Англия с Францией чего накаркают, то Азия с Африкой тоже молчать не станут. Не то теперь времечко. — Подумав, он добавил: — А вот Америка, в случае чего, обратно в мешки золото сыпать начнет или как?

— Молодец, молодец, папаша, — рассмеялся, не ответив, Игнатий Лукич и, порывшись в бумажнике, дал старику рубль.

Антонина Петровна уходила быстро прочь по длинной, нагретой солнцем улице. Догнав ее, он сказал:

— Занятный все-таки старикан. Разбирается… — И, взглянув на часы: — Пообедаем, пожалуй, в Кисловодске? Или здесь?

— У памятника еще побывать надо, — упрямо сказала она.

— Памятник по пути будет. Успеем. — Он снова взглянул на часы.

В парке бронзовый Лермонтов смотрел поверх невысоких деревьев вдаль, на Эльбрус, задумчиво подперев щеку рукою.

— Вот, между прочим, Опекушин, — сказал Игнатий Лукич, обойдя вокруг памятника, — какие два монумента создал, Пушкину, Лермонтову, а умер, если не ошибаюсь, не то в Сызрани, не то в Костроме, корректором в бедности. И представь, недавно, лет двадцать тому назад. Факт, как говорится, малоизвестный, но…

— Боже мой, боже мой, — прошептала Антонина Петровна. Она вдруг побледнела и, отвернувшись, пошла к парапету, — внизу в знойной дымке млел Пятигорск, — и, закрыв лицо ладонями, налегла грудью на горячий шершавый камень.

— Что ты? — растерянно спросил Игнатий Лукич. — Тоня! — Он тоже побледнел и, подойдя к ней, наклонился и положил на плечо ей руку. — Вот видишь… Ну разве можно было весь день на ногах, по солнышку, с твоим сердцем…

— С моим сердцем… — повторила Антонина Петровна. Отняв от лица ладони, она пристально посмотрела на хорошо одетого человека, которого впервые увидела на кафедре пять лет тому назад.

— Не понимаю, что с тобой, — сказал он. — Ну что ты смотришь так странно?

— Ничего, — усмехнулась она. — Не так уж часто встречаешь грамотных нищих, правда, Игнатий?

— Что? — переспросил он, будто не расслышав. И сразу же выпрямился, сняв с ее плеча руку. — Ах, вот как… — Достав из кармана портсигар, он сказал: — Не поздновато ли, Антонина Петровна, для подобных открытий?

— Извини, не разглядела раньше. За твоими лекциями не разглядела. За твоими возвышенными лекциями…

— Тише! — властно сказал он, глядя через ее плечо.

Шумная экскурсия, выгрузившись внизу из санаторного автобуса, поднималась в парк. Впереди шел непременный фотограф. Раздвинув штатив, он сразу же принялся привинчивать большую деревянную камеру, пока все, притихнув, толпились вокруг памятника. Игнатий Лукич курил, постукивая ногой. А Антонина Петровна, сплетя пальцы, смотрела туда, где за горами-сестрами Юцой и Джуцой снежно белел Эльбрус и еще дальше в глубоком сентябрьском небе угадывался похожий на длинное льдистое облако весь Кавказский хребет.

1956

Сквозь зеленоватую воду видно песчаное дно, усеянное слюдяными крапинками, камушками и серебряными монетками. Монетки швыряют в фонтан отдыхающие, все кряду, перед отъездом. А выгребает их щетинистый старик в жилетке, с очень белыми вставными зубами и кошлатой метлой.

Делает он это по утрам, чуть не на рассвете, когда в парке никого нет: ни отдыхающих, ни местных. Прислонив метлу к дереву и подкатав штаны выше колен, он лезет в воду и, кряхтя от ревматизма, возится там, покуда не выберет все монетки. Потом он принимается шаркать своей метлой, подстригать кусты или поливать цветы на аллеях из шланга, поглядывая, как бы в фонтан не забрались дети.

Однажды, застукав там трех мальчишек, он орал так, что его зубы вылетели на землю вместе с розовыми деснами, похожими на докторскую колбасу. Тогда он быстро ополоснул их в фонтане, заправил в рот и снова принялся орать. Но теперь он, кажется, болен, и поэтому можно лезть без опаски.

Две девочки, прислонив портфели к круглой стенке фонтана, разуваются и, оставив тапочки рядом с портфелями, лезут в воду.

— Ты в реке купалась когда-нибудь?

— Нет, не купалась. А ты?

— А я купалась. В позапрошлом году. Когда у тети Дуси была, в Ростове.

— Здорово небось?

— Здорово. Чур, монетки не брать.

— А я и так не беру. Очень нужно…

Тонконогая черноволосая девочка, пожав плечами, роняет монетку и смотрит, как та, блеснув, возвращается на песок. Другая, беленькая, подобрав повыше платье, достает со дна мокрый мутно-зеленый камешек. К фонтану приближается третья.