— Двадцать три года назад, когда вспыхнувшее в Ямболе восстание потерпело крах, повстанцам оттуда пришлось рассыпаться, скрыться. Трое из них пришли в монастырь. Игуменья отвела их в старое гайдуцкое скрывалище под алтарем. Туда им носили еду, пока они же ушли со своим оружием. Теперь игуменья больна, не поднимается…

— А те трое?

— Не знаю. Говорят, один из них вернулся в Ямбол.

Больше ничего об этом не хотелось бы знать.

У дороги памятник партизанам. Две высокие скрещенные параболы рвутся вверх, прикрывают бронзовых партизана и партизанку.

К памятнику ведут от дороги возвышающиеся гранитные ступени, по сторонам ступеней — мраморные плиты с именами. Люди Габровского округа, здешние, с партизанскими кличками. Много молодых. Матери с сыновьями. Здесь лежат погибшие в сорок третьем — сорок пятом годах.

На голове у него круглая овчинная шапочка, на плечах расшитая замшевая безрукавка, красный широкий пояс вокруг бедер. Шаровары заправлены в невысокие сапоги.

Он пробует свою волынку. Пахнет шкурой козленка. Мундштук инструмента сделан из дерева вишни.

Старик осторожно начинает мелодию.

У молодого музыканта выпуклые глаза, он молчалив. Его щеки небриты, одежда вполне современна. Вот только, пожалуй, черная округлая шляпа с обвисшими полями говорит о прошлом.

Короткими пальцами он перебирает отверстие ковала. Ковал — это нечто вроде флейты.

Другой инструмент, пахнущий козленком и похожий на волынку, называется по-здешнему гайда.

Есть еще два инструмента: скрипочка и барабан. Но, пожалуй, и этих хватит.

Когда началась эта мелодия, когда она закончится?

Друзья сидят у стола и молча думают свое. У стены стоят полки: Иван Вазов, Яворов, Елин-Пелин.

Александр приехал издалека. Он коротко стрижен, выглядит по-городскому. Атанас у себя дома. Он секретарь сельсовета.

Завтра они расстанутся. Александр уедет в свою Софию, Атанас останется здесь. Он наденет свое выцветшее пальто, свой коричневый берет и отправится в сельсовет.

А пока что друзья сидят рядом в своем родном селе.

Село это издавна называется «Овечий источник». Здесь на полпути останавливались пасарджикские купцы со своими овцами. Отсюда гнали свои караваны дальше.

Никто не думал тогда о совпадении с пьесой Лопе де Вега. Кажется, никто не думает об этом и теперь. Да и пасарджикских купцов вряд ли кто вспоминает.

Выходим на заснеженное крыльцо, прощаемся с музыкантами. Внутри приятно растекается тепло согретой ракии.

Утром сияет солнце, остатки снега лежат на крыльце, будто напоминание о приближающейся зиме.

Около десяти лет тому назад напротив N-ского народного окружного Совета копали улицу и наткнулись посредине мостовой на остатки римской бани. Остатки расчистили, бережно прикрыли железобетонными крышками.

Так и остались посреди мостовой под землей тщательно расчищенные термы второго века нашей эры.

Почти обнажена конструкция. Грандиозные тесаные камни сводов. Серый травертин. Климатизация упрятана в стенах. Обнажилась суровая правда. Лишь кое-где куски мраморной облицовки. Пятна красивой лжи.

Быть может, римское зодчество положило начало всесветной беспринципности в архитектуре (я говорю о европейской архитектуре). Впрочем, можно говорить и не об одной архитектуре. Другие искусства со времен римлян показали не меньше примеров лжи, в частности литература.

На поверхности ясно. Проезжают взад-вперед автомобили. Деревья шумят по-осеннему. Листья желтеют. На ступенях окружного совета застыла свадебная пара. Их фотографируют. Вокруг фотографа толпятся родственники. У жениха и невесты застывшие позы.

Все идет своим чередом.

Удивительное дело, лес по-болгарски — гора. Может быть, это потому, что горы здесь издавна сплошь поросли лесом. Здесь чувствуешь, что гребень горы и впрямь похож на гребень. Так было, наверно, и на русских горах, когда рождалось слово.

Дефиле «Фитиния». Вдалеке в лиловом закате виден на вершинах снег. У подножья гор толпятся березки. Горы имеют цвет вяленого табачного листа.

Мелководная, рокочущая на крупных камнях река петляет. На противоположной стороне поезд то ныряет в глубину морщинистых, доходящих до края воды туннелей, то вырывается из мрака на яркий свет.

Чинары, чинары, прозрачный огонь их листьев…

Говорят, что однажды из Мелника была послана телеграмма «самому крупному городу на земле» от самого малого.

Не поручусь за точность, но смысл таков. Кажется, дело касалось города Токио.

Крупных городов найдется немало, а вот маленьких и таких своеобразных, как Мелник, кажется, не найдешь нигде.

Я видел в Болгарии немало городского и деревенского разнообразия. Видел старый, цветистый Пловдив, видел Тырново, густо лепящийся на крутых холмах, видел Плиску, замшелый камень, тяжелые квадры, развалины дворца Крума с тронным залом и апсидой.

Видел Преслав, солнечное холодное утро, проросшие древние руины.

Видел старый город конца позапрошлого века — Русе и стоящие на побережье элегантные современные отели.

Видел еще немало городов, один на другой не похожих. Разных, очень разных городов и деревень. Но нигде не встречал такого, как город Мелник.

Город Мелник лежит в ущелье. Его дома разбросаны по сторонам. Не найдется и двух одинаковых…

1969

Шофер с трудом ведет машину по извилистым, узким проездам, меж груд битого, обгорелого, хрустящего под колесами щебня. Из-за поворота навстречу вырывается мотоциклист. Поравнявшись с машиной, он резко снижает скорость и, помахав рукой, успевает крикнуть: «Сикстины» в Дрездене нет!..»

И уносится дальше, оглушительно треща, окутанный облаком рыжей кирпичной пыли. Это — капитан Орехов из разведотдела дивизии. Еще неделю тому назад, сидя на обочине дороги, мы примеряли по карте расстояние до Дрездена, говорили о надвигающейся жаре, о предстоящем наступлении и о том, что может при этом произойти с Дрезденской галереей. Капитан был большой любитель живописи и знал в ней толк. Он раздобыл где-то туристский путеводитель по Дрездену и носил его в своей планшетке. Мы восхищались великолепными фотографиями и несколько раз возвращались к тому листу, где был изображен Цвингер — музей-дворец, место, известное всему миру. Заветной мечтой капитана — да и моей — было посмотреть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля. И вот четыре слова: «Сикстины» в Дрездене нет!..»

Расстилаю на коленях крупномасштабную карту города, уточняю маршрут. Через Эльбу по Мариенбрюке и затем налево до Иоганнштрассе, потом Пакгофштрассе…

Но это — всего лишь названия. Перед нами — кирпичные джунгли. Никаких улиц. Ни одного из тех зданий, которыми мы так восхищались, рассматривая путеводитель. Пробираемся по единственному ориентиру: расколотый, искалеченный купол Мариенкирхе угрюмо высится над уничтоженным городом…

Шофер тормозит, и мы вылезаем из машины. Тихо. Только невыключенный мотор негромко ворчит, да еще слышно, как тяжко ухает на юго-западе артиллерия. Перед нами — Цвингер. Вернее, то, что еще недавно было, называлось Цвингером. Трудно поверить своим глазам, но, тем не менее, это именно так. Цвингер разбит.

Четырнадцатого февраля 1945 года, среди бела дня, «летающие крепости» уничтожили его. Девяносто минут подряд, волна за волной, они бомбили Альтштадт — район архитектурных памятников, жилых домов, церквей, дворцов и музеев. Они уничтожили знаменитую Мариенкирхе, разрушили оперный театр, превратили дворец Иоганиеум в груду закопченных камней. Они сожгли Академию художеств, сорвали с пьедестала статую Мартина Лютера, швырнув ее лицом в пепел. Они разбомбили Цвингер — одно из высочайших достижений народного гения.

Зодчий Даниэль Пеппельман, скульптор Балтазар Пермозер и сотни безымянных мастеров оставили человечеству этот изумительный памятник архитектуры стиля барокко, ставший позднее всемирно известным музеем. Более полутора тысяч картин лучших, знаменитейших художников украшали его залы. И вот именно сюда были нацелены разрушительные бомбовые залпы, именно в эту цель летели тяжелые фугаски с «летающих крепостей».