— Нет-нет, — Цыганков взял книгу и ткнул ее Феде под мышку. — Как-нибудь в другой раз.
— А чего в другой раз? — сказал Федя. — Вы что, думаете…
— Ничего я не думаю, Федя. Просто уже поздно, и потом это совершенно не нужно… — Он метнул на Марию Макаровну уничтожающий взгляд.
— Ну тогда в другой раз, — сказала она, улыбаясь Феде.
— Ладно, — сказал Федя и вышел.
В воскресенье Цыганкова пригласили во Дворец пионеров на встречу с юными читателями. Он вернулся оттуда взбудораженный и помолодевший.
— Какие замечательные ребята, — начал он еще в передней, сбрасывая плащ и цепляя его на вешалку. — Умные, чуткие, и какая любовь к литературе, какая заинтересованность!.. — Он вошел в комнату, снял очки, подышал на них и протер платком. — Просто удивительно, знаешь, только вот беда — говорят готовыми формулировками. Ты понимаешь, Машук, просто-таки обидно, — продолжал он, надев очки, расхаживая по комнате и глядя, как Мария Макаровна накрывает на стол. — Вылезает на трибуну этакий чертеныш, при галстуке и прочее, его там еле видно, и начинает: «Писатель Цыганков в своем рассказе «Разведчики» ярко показал…» И пошел, и пошел — умора, ей-богу. Все у него расставлено, рассортировано, все он знает… Пока раскачал их на простой разговор, прямо-таки измучился. Но зато потом уж пошло. Формулировочки долой, и все как есть начистоту…
— Ругали? — спросила Мария Макаровна.
— Нет, не очень. Больше хвалили. Поговорили о рассказах, ну а затем, конечно, над чем работаете и так далее, какова дальнейшая судьба героев вашей книги, все им расскажи… А чего это ты три прибора ставишь?
— А у нас тут Федя замок починяет.
— Ну, знаешь, Маша, — начал Цыганков, остановясь посреди комнаты, но тут в двери показался Федя. Он был без пиджака и держал в руке инструмент — отвертку, напильник, сверло и еще что-то.
— Привет, — сказал Цыганков. — Заставила все-таки, беда с этими женщинами.
— Что вы, я с удовольствием, — улыбнулся Федя.
— А-а, какое там удовольствие… — сказал Цыганков. — Кладите инструмент, мойте руки, обедать будем.
— Нет, спасибо.
— Ладно, ладно, идемте, — проговорил Цыганков, беря Федю за талию.
В ванной Федя сказал, тщательно намыливая руки:
— Тут мне Мария Макаровна говорила, в колонке с кранами у вас непорядок, так я другим разом зайду, при себе ключа подходящего нет.
«Вот чепуха какая…» — подумал Цыганков, держа полотенце.
— Да нет, что вы, — сказал он, — не надо, мы вызовем из домоуправления.
— Какая разница, — сказал Федя. — Мне ведь не трудно нисколько… — Он вытер руки, вышел из ванной и снял с вешалки пиджак.
— Ну, давайте к столу, — сказал Цыганков.
— Спасибо, я не голодный, — сказал Федя.
— Вот еще новости. Идемте без разговоров.
— Не пойду, Дмитрий Иваныч, тороплюсь я очень.
— Машук! — позвал Цыганков.
— Куда вы? — всплеснула руками Мария Макаровна, сделав огорченное лицо.
— Тороплюсь я, Мария Макаровна, — сказал Федя. — Свиданьице у меня.
— Ну, это причина уважительная, — улыбнулась она. — А может, успеете все-таки?
— Опаздываю, — сказал Федя. — Девушка у меня строгая. Так я насчет колонки другим разом, ладно?..
За обедом Цыганков молчал. Он съел суп и сидел, катая пальцем хлебные шарики и ожидая второе.
— Ты чего это скис? — спросила Мария Макаровна, ставя перед ним тарелку.
— Ну как ты не понимаешь, Маша? — Цыганков поправил очки. — Мне это очень неприятно и, если хочешь знать, даже тягостно.
— Что именно? — удивленно спросила Мария Макаровна.
— Да все это — замки, колонки и прочее.
— Ты ненормален, — сказала она. — В чем дело?
— Ты, Маша, вероятно, не в состоянии понять, — сказал Цыганков, стараясь не глядеть на жену. Он вдруг поймал себя на том, что ему неприятен ее вид. — Мне это мешает! — продолжал он, стремясь унять накипающее раздражение. — Мне работать надо!
— Но при чем тут твоя работа, Митя? — Выпуклые глаза Марии Макаровны налились слезами. Цыганкову стало жаль ее, но раздражался он все больше и больше.
— Так или иначе, я решительно попрошу это прекратить! — сказал он, с шумом отодвинул тарелку и ушел в кабинет.
Мария Макаровна, в общем, так и не уразумела, какое отношение имеют к Митиной работе замки, колонки и прочее, и чем плохо, если этот славный паренек из уважения к Дмитрию Иванычу сделает что нужно.
Но она была писательская жена и сознавала это и понимала, что у писателя могут и даже должны быть причуды.
Уже не раз случалось, что Дмитрий Иваныч по какому-нибудь пустячному поводу «завивался» — по месяцу-другому ничего не делал, валялся на диване, много курил, а то и попивать начинал, — Мария Макаровна боялась этого.
Но теперь ничего такого не случилось. Наоборот. Дмитрий Иваныч дни напролет сидел в кабинете и писал. Раза два ездил на «Станкострой», возвращался оттуда бодрый, часок ходил по кабинету посвистывая и снова принимался писать.
В воскресенье в дверь позвонили; он услышал, как Мария Макаровна сказала: «А-а, Федя!», и насторожился.
«Знаете, уже починили, — услышал он и осторожно притушил папиросу. — А Дмитрия Иваныча нет, ушел куда-то».
«Ну тогда извините, — сказал Федин голос. — Дмитрию Иванычу привет передайте…»
Замок щелкнул. Цыганков посидел неподвижно, потом поднялся и — почему-то на цыпочках — подошел к двери и постоял, глядя в пол и покусывая губы. На улице прозвенел трамвай, кто-то крикнул: «Володя, иди домой, мама зовет!» Цыганков вернулся к столу, взял папиросу, захлопнул крышку портсигара, посмотрел на выцарапанную по алюминию надпись «Память о Сталинграде», вертя папиросу в пальцах.
За обедом он сказал Марии Макаровне:
— Знаешь, Машка, у меня, кажется, неплохой сюжет наклевывается насчет этого самого Раколина.
— Ты слишком много работаешь, Митя, — заботливо сказала она. — Нельзя так, загонишь себя.
— Ничего не поделаешь, сроки подходят.
— Понимаю, но все-таки нельзя. Минимум раз в неделю концерт или театр — это тебе просто необходимо…
4
Так они и делали. Наступила осень. Пожелтели и осыпались листья, выпал снег. Дворники день-деньской шаркали лопатами, счищая его с тротуаров, но зима прибавляла им работы, и только в марте они легко вздохнули, глядя на веселые мутные ручьи. А когда все просохло и на деревьях взбухли почки, Цыганков принес домой объемистый пакет. Он снял пальто, прошел в столовую и торжественно водрузил пакет на стол.
— Поздравляю, — сказала Мария Макаровна.
— Спасибо, Машенька… — Цыганков развернул обертку, с удовольствием посмотрел на аккуратную стопку книг, взял одну и понюхал.
— Лучший в мире запах, — сказал он.
— Очень прилично издано, — сказала Мария Макаровна, поднося книжку к глазам.
— Двадцатого обсуждение на «Станкострое», — сказал Цыганков. — Пойдешь?
— Нет, Митенька, ты ведь знаешь, я на эти обсуждения ходить не могу. Нервничаю очень.
— Да, верно… — согласился Цыганков.
Через две недели, вечером, он возвращался с обсуждения. Ехать в трамвае не хотелось. Было совсем уж тепло. Он расстегнул плащ, снял шляпу и шел по бульвару, подставив голову весеннему ветерку, и думал о том, что вот — еще одна весна, еще кусок жизни позади, и труда книжка взяла немало, а обсуждение шло так, будто говорили не о новой книге, а о чем-то давно известном, говоренном и набившем оскомину. И ведь почти не ругали… Наоборот, «Ценный вклад…», «Писатель Цыганков в своем рассказе «Сталевары» ярко показал…» И все такая привычная скороговорка — бу-бу-бу, бу-бу-бу…
А под конец прислали ядовитую записку: «У вас там про Чекарькова рассказ, как он нормы перевыполняет, а этот прототип, между прочим, по трем листам алименты платит, как вы на такую норму смотрите?» И еще: «За книжку «В боях за Родину» вам, как писателю, большое спасибо». И все. Будто новой книжки и не было…
— Дмитрий Иваныч! — окликнул кто-то. Цыганков встрепенулся, словно разбуженный. Со скамьи поднялся Федя, с ним еще высокий, без шапки, в короткой кожаной куртке на «молнии».
