— Иди ты со своей железякой…
Юля написала письмо домой:
«Дорогая мамочка, завтра Первое мая, поздравляю тебя с праздником. У нас, правда, сегодня похолодало немножко, но в общем ничего, все в порядке…»
Потом, высунувшись из двери, набрала в кастрюлю пушистого снега, растопила и помыла голову мягкой водой. Тетя Даша спала на своей койке, похрапывая. Юля причесалась, посидела у зеркальца, перебирая влажные кудерьки. Перед отъездом она впервые в жизни сделала в райцентре перманент и сразу же пожалела: ну что за вид, барашек — и все… Она вздохнула, повесила на место зеркальце. «Неужели простудится? — подумала она о Рыленкове. — Какой же он все-таки…»
Она осторожно отогнула краешек занавески. Ребята лежат на койках. Митя Канцыбер, перебирая струны, напевает «Виють витры». Вася Яковенко тихонько подтягивает. Дед Семениченко сидит на корточках, пуская дым в печку, задумчиво глядя в огонь. А он, прикрывшись поверх одеяла ватником, смотрит в залепленное снегом окошко потемневшими глазами — бледный, ни кровинки, как пить дать заболеет.
Она опустила занавеску, вздохнула. Митя спел «Виють витры» и завел другую — «Розпрягайте, хлопцы, коні…». Эту уже знали все, даже Магамбетов, — Юля различила среди других и его гудящий бас.
А я пиду в сад зеленый,
В сад крыныченьку копать…
Песня сжимала ей сердце, теснила печалью и радостью. Она прикрыла лицо ладонями и слушала, подпевая про себя. «Дома, должно быть, тепло… Скоро вишня зацветет. В мае жуки гудят, как самолеты, ударяются с разлету об листья и об стены и падают — толстые, черные — лапками кверху… Здесь их, наверно, нету. Надо будет у деда Семениченко спросить. А божьи коровки? Посадишь ее на ладонь — маленькую, твердую: «Лети, лети…» Посидит, проползет щекотно на самый кончик, пальца, подумает и вдруг, выпростав прозрачные крылышки, поднимется в воздух. Говорят, это к счастью. Пустяки, конечно, а все же загадываешь, провожаешь глазами: «Лети, лети…»
И вот сама улетела. Мать крепилась, хлопотала, собирала в дорогу, а на вокзале расплакалась: «Куда же ты, доню? Неужто дома тебе места мало?»
Мама, милая мама!.. Ну как ей объяснишь, как расскажешь? Дома, конечно, хорошо и все любо — каждый камешек, и тополи у заводи, и густая белая сирень под окошком, и старый пруд с зеленой ряской. Все там привычно, а сердце просит чего-то большего, широкого, как эта степь. Только, пожалуй, никто этого не поймет, да и самой-то не очень ясно.
Ребята затихли. Она посидела еще немного, задумавшись, затем встряхнулась, посмотрела на ходики, повязала кумачовую косынку. Взяла свою тетрадку и вышла.
— Глеб! — деловитым шепотком сказала она, полистав страницы. — У тебя, значит, сколько всего получается?
— Ты что? — спросил Анатолий, открыв глаза. Он все еще лежал на своей койке, закинув руки за голову.
— Да вот, — сказала Юля и почему-то покраснела, — уточнить хочу, скоро суточную передавать.
— Ты погоди уточнять, — хмуро сказал Анатолий и посмотрел на часы: было сорок минут шестого.
Он поднялся и выглянул, приоткрыв дверь. Буран все еще буйствовал, и горбатый сугроб у вагончика вырос почти вдвое. Он постоял немного, притворил дверь.
— Дай-ка бумажки листок, — сказал он Юле.
Присев на свою койку, подложив под листок тетрадь, он подумал, вертя в пальцах карандаш, и написал:
«Директору Шубаркульской МТС т. Демочкину И. С. Секретарю партбюро т. Жумабаеву. Секретарю КСМ комитета Сильченко. Выполняя взятые на себя обязательства, наша молодежно-комсомольская бригада к международному празднику трудящихся — Дню Первого мая произвела весновспашку целины на площади 525 гектаров, т. е. 105 %, засеяв яровой пшеницей 500 га, т. е. 100 %. задания. Экономия горючего 16 %, смазки — 12 %.
Бригадир Воротынцев А. С».
Он протянул Юле исписанный листок и тетрадь. Уже основательно стемнело, и дед Семениченко, взяв из печки огня, зажег «летучую мышь». Юля подошла поближе к свету и прочитала.
— Что это? — спросила она, подняв глаза.
— Ты что, неграмотная? — небрежно сказал Анатолий. — Рапорт первомайский. Передашь на МТС.
Она прочитала еще раз, сосредоточенно сдвинув брови, — листок чуть-чуть дрожал в ее руке.
— Я… — запнулась она. — А как же те пятьдесят гектаров?
— Ну, это уж не твоя забота, — усмехнулся Анатолий. — Как-нибудь досеем, в долгу не останемся.
— Да… — нерешительно сказала она и взглянула на листок. — Но ведь это же неправда?
В словах этих и во всем ее виде было столько наивного удивления, что Анатолий не выдержал и расхохотался. Рыленков, приподнявшись на локте, внимательно и серьезно посмотрел на нее. Вася Яковенко, не упускавший случая посмеяться, свесился с верхней полки.
— Эх ты, курносая… — снисходительно протянул Анатолий. — Что ж, нам, выходит, из-за такого пустяка первенство терять? Чудачка тоже…
Он улегся на койку. Юля постояла минутку, глядя себе под ноги.
— Я… — снова запнулась она и почему-то взглянула на Рыленкова, — я этого не могу…
— Как? — удивленно переспросил Анатолий.
— Не могу я это передавать, — тихо повторила она.
— Ты что? — сказал Анатолий, приподнимаясь. Он приставил палец ко лбу и выразительно повертел им.
Яковенко прыснул, заслонившись ладонью. Юля нахмурилась и ковырнула носком ботинка присохший к полу расплющенный блинчик грязи.
— Слыхали?.. — проговорил Анатолий, улыбаясь. — Птичка-синичка голос подает.
— А что там такое? — спросил Яковенко. — Ну-ка, покажь.
Он протянул руку, взял листок и, свесившись еще ниже, прочитал, шевеля губами.
— Понятно, — сказал он и, подмигнув, передал листок Магамбетову.
— Зарезала нас природа, — вздохнул Канцыбер и потрогал пальцами струны.
— Ты свою балалайку покудова брось! — жестко сказал Анатолий.
— Командуешь… — пробормотал Канцыбер, но все же отложил гитару.
Юля стояла, сдвинув брови и глядя в пол, маленькая, бледная, в своих зеленых штанах и красных обтерханных румыночках. Слышно было, как свистит буран и как тикают ходики. Листок путешествовал из рук в руки. Последним его взял Рыленков. Он прочитал рапорт, быстро водя по строчкам глазами, посмотрел секунду на Анатолия и сказал:
— Н-на т-твоем месте я бы этого н-не делал.
— На моем месте? — певуче переспросил Анатолий. — Тебе, парень, на моем месте не скоро быть. Ты давай на своем еще подучись… — Он рывком взял у Рыленкова бумагу; у того остался в пальцах оторванный уголок. — Давай, курносая, включай свою технику.
Он поднялся, потянулся до хруста в плечах, зевнул.
— Давай… — повторил он и протянул Юле листок.
Она растерянно оглянулась. Ребята молча смотрели на нее, даже у Васи Яковенко в глазах погас смех.
— Ну! — сказал Анатолий. — Просить тебя, что ли?
Она беспомощно пожала плечами и взяла листок. Рыленков проводил ее напряженным взглядом.
— Тоже еще, пигалица, — усмехнулся Анатолий. Он снова потянулся и лег, подложив под голову руки.
— Если х-хотите, — сказал Рыленков, заикаясь сильнее обычного, — она п-права.
— Посмотрите на него, — презрительно поморщился Анатолий, — как он за бригаду болеет!
— П-послушай… — начал Рыленков. — Если она еще не научилась лгать…
Закончить ему не пришлось. За занавеской Юля сказала:
— Алло! Станция! Станция!
Все почему-то притихли.
— Никифор Кузьмич? — сказала Юля. — Слышите меня? Здравствуйте, Никифор Кузьмич!
Анатолий вытащил из-под головы руки и взглянул на часы. Было ровно шесть.
— Слышите меня? — повторила Юля. — Ничего, все в порядке. Передаю. Пахота нарастающим итогом пятьсот…
Анатолий приподнялся, глядя на занавеску сузившимися глазами. Яковенко не удержался — хихикнул.
— Сев за сутки не уточнила, — сказала Юля. — Буран помешал. Приблизительно двадцать.
