Но если случалось нам задержаться в каком-либо населенном пункте на день-другой, Батраков обязательно находил себе какую-нибудь работу — то перевесит хозяйке осевшую дверь, то приведет в порядок сруб на колодце, а в крайнем случае попросту наколет дров.

Теперь же, когда комроты назначил его ездовым, он всю свою жажду труда перенес на лошадей.

Егор ходил за ними с истинно крестьянским усердием и серьезностью. Были они у него всегда вычищены, напоены и сыты, даром что с кормами всяко приходилось — и лучше, и хуже, а то и вовсе плохо. Но Батраков так или иначе выкручивался — если не выпросит, то украдет, а потом оправдывается:

— Для себя сроду не взял бы, а скотину голодную видеть не могу, она меня глазами за душу берет. Не могу — и все, хоть убейте.

Со временем Лысуха у него даже раздобрела как-то, оглянцевела, но в упряжке стала притом ходить тише, без всякого азарта и подчас даже кнута просила. Катя же какая была, такая и осталась. Глянцу на ней, конечно, и признака не было, и шерсть под брюхом по-прежнему висела клочьями, и горбилась она, и головой кивала с каждым шагом, как прежде.

Однако никто ни разу не видел, чтобы Егор на нее прикрикнул или огрел кнутом. Наоборот, он относился к этой захудалой животине с какой-то особенной, грубоватой нежностью: тихонько поругивая ее по вечерам, незаметно совал ей кусочки хлеба и сахара из своей небогатой солдатской пайки. И Катя, обшарив губами широкую, как лопата, ладонь, встряхивала костистой большой головой, шумно вздыхала и смотрела на Егора по-человечьи грустным фиолетовым глазом.

Позднее, уже за Донцом, наш старший лейтенант раздобыл в полку две одноконные повозки. Надо сказать, что наш комроты, кадровик, сапер до мозга костей, относился к хозвзводу с подчеркнутой жесткостью. «Этим, — говорил он, — токарям-пекарям только дай волю, так и воевать некем будет». И вот Лысуху перевели на артснабжение и прочие боевые дела, а Катя так при хозяйственных и осталась. Тут Батракову пришлось выбирать, и он выбрал Катю. А на Лысуху другого ездового назначили.

Так дело шло вплоть до лета сорок второго года, пока Лысуху у нас не убило.

Случилось это на Дону, во время переправы, когда тяжелым немецким снарядом разбило паром.

Теперь Катя осталась у нас одна, и доставалось ей за двоих.

Сгорбившись, оттопырив хвост и печально кивая головой, тянула она по бесконечным военным дорогам нагруженную горой повозку, терпеливо цокая или хлюпая — в зависимости от погоды — своими оплывшими, уродливыми копытами.

Сатановский, продолжавший свое, не упускал случая сообщить каждому вновь поступившему бойцу, что у нас на вооружении имеется «катюша». Он так и называл ее, к великому неудовольствию Батракова. Но это грозное имя к ней не прилипло, и со временем мы стали называть ее проще: «Катька». Один только Батраков по-прежнему величал ее Катей и по-прежнему, поругивая, незаметно от всех подносил ей кусочки хлеба и сахара на своей широкой ладони.

В ноябре сорок второго года наш полк оказался среди тех частей, которым выпала счастливая доля — захлестнуть на шее у Гитлера донскую петлю.

Шестнадцать месяцев подряд мы взрывали и минировали. Теперь нам предстояла другая работа, и наш комроты, любивший саперные поговорки, все чаще повторял: «Сапер отступает последним, а наступает первым».

Мы выколупывали немецкие мины, кромсали проволочные заграждения, чинили мостики, сколачивали плоты — словом, делали теперь все то, что положено делать саперам при наступлении.

А когда полк занял жесткую оборону, мы помогли ему вгрызться в застывшую землю.

Линия обороны нашего полка пролегла по ровной, словно ладонь, степи. Немцы же, противостоявшие нам, закрепились, как обычно, на высотке. Такая уж была им фортуна. В сорок первом, наступая, они всегда жали сверху, — у нас ведь западные берега во всех реках высокие. Теперь, отступая, они цеплялись за это же преимущество.

Используя выгоду своего положения, они поначалу настойчиво атаковали, пытаясь прорваться к Дону. Но позади нас в ту пору грохотал Сталинград — этим сказано все.

Со временем немецкие атаки выдохлись, и на нашем участке стало тихо. Но это была обманчивая, до предела напряженная тишина — обе стороны зорко следили одна за другой. Ночью над позициями то и дело взлетали и гасли ракеты, проносились короткие очереди трассирующих пуль. Днем же все замирало. Нельзя было даже приготовить еду: дымок полевой кухни с трех выстрелов накрывался немецким снарядом.

И вот стали нам горячую пищу подвозить в термосах из второго эшелона, да и то не днем, а только вечером или ночью, так как дорога простреливалась насквозь.

Нечего и говорить о том, какая тут пошла еда. Однако все-таки ели. Катька выручала. В кромешной тьме она еженощно появлялась в расположении роты и останавливалась, широко расставив передние ноги и низко понурив голову. Батраков, сгружая термосы, шепотом клялся, что она и вожжей не просит, а ходит так, сама по себе, чуя свою роту нюхом.

Промерзнув и наголодавшись за день, мы ждали ее появления с величайшим нетерпением, и она не подвела нас ни разу до тех пор, пока не пропала.

Случилось это так. У соседнего с нами пехотного батальона не стало осветительных ракет. Командир батальона позвонил в полк, чтобы прислали, а в это время Катька как раз направлялась в роту. Кинули ей на повозку два ящика, а нашему старшему лейтенанту по телефону отдали приказание переправить ракеты соседям.

Как на грех, в ту ночь сорвалась густая метель, зги не видно было, без ракет в такую погоду — беда. Как только Катька появилась, старший лейтенант тотчас же приказал Батракову отправляться дальше.

Сгрузив термосы, Батраков молча уселся на свою повозку, а комроты сообщил соседям по телефону, что ракеты отправлены.

Звучало это сообщение примерно так:

«Фиалка», «Фиалка»!.. Я «Ландыш». «Светлячки» вам отправил».

Фиалка, ландыш, светлячки… Сплошной сон в летнюю ночь. Смеяться бы тут, но вышел не смех, а горе.

Через некоторое время «Фиалка» сообщила, что никаких «светлячков» нет.

Наш старший лейтенант умел отлично скрывать свои чувства. Выслушав это сообщение, он взглянул на часы и сказал: «Ждем еще ровно тридцать минут». И тут же вызвал троих смелых опытных бойцов и приказал им немедленно отправляться в поиск.

Вернулись они перед рассветом и принесли с собой Батракова. Они рассказывали: Егорова повозка стояла на полпути с перерезанными постромками. Вокруг сильно натоптано, на снегу — немецкая пилотка. Егор лежал в стороне, шагов за пятьдесят, лицом вниз, с немецким плоским штыком между лопатками.

По всему судя, немцы, рассчитывая на вьюгу, решили добыть себе «языка», да не вышло. Картина жестокой, безмолвной ночной схватки стояла у нас перед глазами, когда мы хоронили Егора.

А Катька наша так и пропала. Ребята говорили, что по следам видно было: ее увели немцы.

И стало нам без нее худо. Теперь нам подвоз исключительно через полковую гужроту пошел, а с братьями обозниками каши не сваришь. То упряжек свободных нет, то заплутается в темноте и к соседям завезет, — словом, не та совсем жизнь.

Бывало, по два, по три дня горячим не согревались. Грызли сухие концентраты, вплоть до прессованной капусты. — она у нас называлась «чертов потрох».

Старший лейтенант наш до того дошел, что полкового начпрода при бойцах по телефону крепкими словами обложил. Однако это мало чем помогло. Прислали нам, правда, в ту ночь борща и каши, а на следующую — снова ничего. Комроты опять в полк позвонил, и ему ответили, что выслано.

А в ту ночь крутило вовсю, поземка со свистом шла, так что не только видеть — дышать было трудно. Комроты приказал охранению глядеть в оба, мимо не пропускать, чтобы наш борщ другим не достался.

И верно, через некоторое время мы услышали стук колес по мерзлой земле. И сразу же вслед за этим — две короткие автоматные очереди и окрик: «Стой!»

Бросившись на звук, мы увидели одноконную упряжку и немца.

Обмотанный шарфами, белый, похожий на снеговую бабу, он стоял, неловко растопырив руки, и бодро выкрикивал: «Гитлер капут!»