— Да вот, как видишь, — сказал Чарский. — Со здоровьем у меня плохо, куда мне было ехать. Вот дело открываем, — он кивнул в сторону театра. — Жить надо же. Кусать и тому подобное.

— Да-а… — протянул Яшка. — Такое уж паскудство, ничего не сделаешь…

— Хочешь, поступай к нам, — добродушно сказал Чарский. — Мне как раз нужен человек. Ты сколько получал в театре?

— Четыреста пятьдесят, — сказал боцман.

— Ну и у меня будешь получать столько же. Только марками. По курсу дня, как говорится… Согласен? Ну вот! — Он щелкнул пальцами и улыбнулся, будто Яшка осчастливил его своим согласием. — Завтра приходи к одиннадцати.

На следующий день боцман пошел в театр. Чарский сидел в кабинете директора. Увидев Яшку, он сказал:

— Давай на сцену, у нас сейчас репетиции каждый день с двенадцати до трех. Ты будешь пока один, мы готовим концертную программу в сукнах, никаких декораций. Твое дело — занавес и чтоб на сцене все было в порядке, чистота и тому подобное. Понял?

Яшка отправился на сцену. К двенадцати часам здесь собрались артисты — какие-то девицы, все больше крашенные перекисью, с наклеенными ресницами и в очень коротких юбочках, несколько парней в длинных пиджаках и еще какой-то толстый с одышкой, которого боцман знал, но никак не мог припомнить, откуда и как его фамилия.

В оркестровой яме появились музыканты, они принесли с собой инструменты — скрипки, контрабас, кривые саксофоны, гитару, аккордеон и еще какие-то дудки, которых боцман и в глаза не видел.

Потом пришел Чарский, и они принялись репетировать. Боцман сидел на бочке и слушал, как хрипели дудки в оркестре, и как дирижер колотил палочкой по пюпитру и кричал: «Сначала, номер семь, еще раз, па-апрашу!», и как Чарский, бегая по сцене и стуча тростью об пол, показывал что-то девицам, и как толстый с одышкой пел непристойные куплеты. Временами ему казалось, что он спит и видит все это во сне; и что вот сейчас он проснется, а на сцене будут репетировать «Лес» или «Три сестры», и Коренева скажет: «О милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить!», и режиссер в зале хлопнет в ладоши и крикнет: «Спасибо, Ольга Павловна, дорогая, спасибо!»

Но ничего этого не было. Все так же хрипели дудки, и дирижер стучал палочкой, и Чарский все так же бегал по сцене, размахивая тростью и щелкая пальцами. И боцман подумал, что он действительно очень похож на кота со своими усиками и круглыми глазами…

Через две недели Чарский вручил Яшке первые деньги.

— У меня без формальностей, — сказал он и отсчитал двести двадцать пять марок бумажками, похожими на керенки. — Весь дебет-кредит на месте, держи.

Яшка молча сунул деньга в карман я вышел. Было что-то глубоко оскорбительное в том, что ему даже не пришлось расписаться… У театра стоял большой щит, на котором была намалевана улыбающаяся крашеная девица в балетной пачке и было написано, что сегодня, в субботу, 30 сентября, состоится открытие эстрадного театра «Аполло» под художественным руководством артиста М. Чарского.

Было около четырех, спектакль должен был начаться в восемь. Яшка медленно пошел от театра, думая о том, что вот наконец он даст хоть немного денег жене Ивана Емельяновича. Ему очень хотелось есть и хотелось купить чего-нибудь для Настеньки. Он пошел через Сенной, но здесь уже никого не было, только какой-то тип предлагал камешки для зажигалок да бледная, худая женщина молча держала в руках почти не ношенный мужской пиджак. Боцман повертелся здесь немного, собрался уходить, но увидел фанерную будочку с вывеской «Закусочная» и вошел.

Два человека у стойки молча рвали зубами сухую колбасу. Какая-то баба с лицом как пареная свекла, видимо хозяйка, скрестив руки на груди, равнодушно смотрела на них. Боцман поглядел на цену, воткнутую в кружок колбасы, и сказал:

— Свесьте сто грамм.

Баба отрезала кусок колбасы, бросила на весы.

— Самогону налить? — спросила она.

— Нет, — сказал боцман. — Я этого паскудства не пью.

Он откусил колбасу, пожевал. Люди у стойки сказали:

— Повторить.

Хозяйка вытащила из-под прилавка литровую бутыль, налила два стакана, отрезала полкружка колбасы. Боцман подумал и сказал:

— Налейте и мне.

— Сто, двести? — спросила хозяйка.

— Пока сто, — сказал боцман.

Баба налила половину граненого стакана, боцман понюхал и, придержав дыхание, выпил. До сих пор ему как-то не приходилось пить самогон. Это было так же похоже на водку, как его теперешняя жизнь на прежнюю. Он поморщился и закусил колбасой. Голова у него закружилась, он подумал: «Вот ослабел!»

— Налейте еще, — сказал он.

Баба, не спрашивая, налила полный стакан. Он было начал: «Зачем…» — но раздумал и, зажмурившись, выпил. Глотку сразу свело судорогой, он икнул, его чуть не вырвало. Он закусил колбасой и попросил взвесить еще двести граммов с собой. Хозяйка взвесила и завернула в страничку, вырванную из книги.

— Сколько? — спросил боцман, чувствуя, что язык плохо подчиняется ему.

— Сто двадцать пять, — равнодушно сказала баба.

Боцман отсчитал и вышел. Он постоял около будки, пряча подальше оставшиеся сто марок и стараясь не думать о том, какой он подлец. Потом он пошел, его качнуло и повело в сторону, он кое-как выровнялся и постарался идти как можно тверже.

«Домой нельзя», — подумал он.

Дойдя до скверика, он сел на скамью, но его продолжало качать, будто он плыл в лодке. Хотелось есть. Он сунул руку в карман бушлата, нащупал колбасу, но тут же, словно обжегшись, выдернул руку.

— Свинья, свинья, — сказал он.. — Подлец.

Солнце клонилось к западу. Оно пригревало по-осеннему мягко и ласково, и боцман задремал, свесив голову на грудь, но вскоре проснулся, будто его толкнуло изнутри.

Было еще совсем светло, но солнце скрылось за домами, и в тени, ему стало холодно. Он дрожал, хмель с него начисто сбило, но сильно болела голова. Он встал и пошел, совсем не шатаясь, сосредоточенно глядя себе под ноги. У театра толпились какие-то люди, он прибавил шагу, но было еще рано. По актерскому фойе топтались девицы в коротеньких розовых пачках, сверкая толстыми ляжками. Разило пудрой и духами. Боцман прошел на сцену, взял веник, покропил водой из пожарной бочки и подмел; затем поочередно встряхнул и расправил кулисы и сел у занавеса. В зале послышался шум и движение, задребезжал звонок, и в оркестре начали настраивать инструменты. На сцене появился кот. Он был в черном пиджаке с шелковыми лацканами, точь-в-точь таком же, какой боцман видел на официанте, похожем на заслуженного артиста Чужбинина.

Кот пробежался по сцене, вынул из кармана круглое зеркальце и, бодая головой, осмотрел лицо и глянцевый пробор, поправил бабочку. Затем он спрятал зеркальце, посмотрел в щелочку между складками занавеса и, подойдя к тому месту, где сидел боцман, нажал кнопку.

Послышался стук дирижерской палочки, в оркестре заиграли, застучали в барабан, и кот сказал: «Давай!» Боцман налег на веревку, а кот, сделав по сцене крутой полукруг, вышел к рампе и сказал не своим голосом: «Гаспада!..»

Боцман посмотрел на его сверкающий пробор и дряблые круглые щеки и почувствовал, что ему хочется крикнуть. Из зала плыли волны теплого воздуха, пропитанного запахами пота, ремней, пудры и чужого табака. Боцману стало жарко, к голове снова хлынула муть. Он сунул руку в пожарную бочку и смочил ладонью лоб. На сцене какой-то тип жонглировал мячами, потом в темноте, при одном прожекторе, двое танцевали танго, потом толстый с одышкой пел свои куплеты, и всякий раз кот выбегал к рампе, делая по сцене крутой полукруг, и говорил: «Гаспада!»

Боцман вдруг почувствовал, что все его беды, все его горести и несчастья — все, все, что случилось, — все сосредоточилось, теперь в этом проборе, в этих круглых желтых глазах на круглом лице, в этом пиджаке с шелковыми отворотами и в слове «гаспада».

Кот объявил очередной номер и отбежал за кулисы к тому месту, где стоял боцман. Оркестр снова заиграл, и на сцену высыпали тридцать девиц со своими улыбками и голыми ляжками. В зале оживленно зааплодировали. Кот стоял рядом с боцманом и глядел на сцену, довольно улыбаясь и шевеля усиками. Яшка посмотрел на его лицо, глаза ему застлало красным туманом. Он стоял, держа руки на веревке и ожидая сигнала к закрытию занавеса, но потянул, не дождавшись сигнала, и, нависая всем телом, тянул, пока занавес не закрылся. Девицы столпились на сцене, оркестр продолжал играть, из зала послышался шум, свист, кот схватился за голову и подскочил к Яшке.