А она как-то сжалась, увяла, будто он увидел ее насквозь, настоящую, а не ту, придуманную сегодня. Все, что было на ней, — и взятое в костюмерной, пахнущее нафталином и затхлостью платье с крашеными черными кружевами, и бумажная роза в волосах, и трескучий веер, и эта жалкая картонная маска, оклеенная с одной стороны сатином и надорванная с краю, — все показалось ей теперь нелепым и стыдным. Она поднялась и сказала:

— Который час?

— Вы торопитесь?

— Мне с утра на работу.

— Да что вы, завтра? — удивился он.

— Ах, да, я и забыла… Праздник ведь. Ну, все равно пора…

Он пошел рядом с ней. Она все время раскрывала и закрывала веер, глядя под ноги, а он вертел на шнурке ее маску и молчал. Выйдя из парка, они остановились.

— Трамваем или троллейбусом? — спросил он.

— Нет, я пешком, — ответила она, глядя в сторону. — Мне близко.

— Можно, я пойду с вами? — спросил он.

Она кивнула, и они молча пошли вдоль парка по набережной. Навстречу по темной реке плыл катерок с двумя огнями — зеленым и красным, и было бы непонятно, плывут эти огоньки или летят, если бы не их расплавленные, текучие отражения. Оба они загляделись на огни, и тут река и набережная сразу сильно озарились зеленым и красным, и черная, как тушь, вода на миг отразила десятки цветистых огней и сразу же погасила их, только огни катерка спокойно поплыли дальше.

— Что это? — растерянно спросила она.

— Фейерверк, — сказал он. — Смотрите!

Она обернулась и увидела дрожащие дымные, нити над парком, и тотчас же снова все озарилось красным, желтым и ярко-зеленым: высоко в небе лопались, шипя и брызгая разноцветными звездами, маленькие огненные шары.

У дома он задержал ее руку в своей.

— Ну, прощайте, — сказала она. — Спасибо вам за компанию, извините, если что не так.

— До свидания, — сказал он. — Мы ведь увидимся?

Она молча пожала плечами, не отнимая руки.

— У вас есть телефон? — спросил он.

— Общий, в коридоре, — сказала она.

— Ну, это не важно, — сказал он и выпустил ее руку. — Вот и записать-то нечем… Придется, наверно, спичкой.

Он чиркнул спичкой и подержал ее зажженной, пламенем кверху, осторожно поворачивая в пальцах.

— Ладно, пишите уж, — сказала она и дунула на спичку, чтобы поскорее стало темно.

Он ощупью вывел на папиросной коробке номер и сказал:

— А просить-то кого? Долорес?

— Любу просите, — сказала она.

— Вот это другое дело, — улыбнулся он в темноте. — А меня Алексеем звать. До свидания.

Позвонил он только в конце следующей недели. Все эти дни Люба старалась не думать о нем, а когда Наташка спросила: «Ну как, курносая, донял тебя тот очкарик?» — она пренебрежительно фыркнула и сказала: «А ну его…»

А в субботу под вечер Лидия Иванна, соседка, курящая женщина с мешочками под глазами, пробасила под дверью:

— Люба, вас к телефону.

И она, еще идя по коридору, знала, что это он, и зачем-то на ходу поправила волосы.

— Слушаю, — сказала она в трубку.

— Здравствуйте! — сказал далекий голос. — Это Алексей говорит. Вы меня помните?

— Помню, — сказала она и почувствовала, что покраснела.

— Вы знаете, мне ужасно неловко, — сказал он. — Маску-то вашу я ведь унес, сунул в карман тогда, вот только сейчас обнаружил.

— И поэтому вспомнили? — сказала она и прикусила губу.

— Нет, почему же… — Он помолчал.

— Ну, и дальше? — Она постаралась сказать это возможно более дерзко.

— Вы завтра свободны? — спросил он.

— Не знаю, — сказала она и вздохнула. — Если насчет маски, то можете не беспокоиться…

Кончилось тем, что на следующий вечер они встретились. С самого утра Люба напевала и часто смотрелась в зеркало, а к вечеру надела новое цветастое платье и чуть-чуть подчернила жженой спичкой родинку над верхней губой.

— Чтой-то подозрительно… — протянул старший брат, сызмальства любивший поддразнить ее.

— Да ну, ладно тебе, Митя, — сказала мать, поправляя на ней пояс.

У Алексея оказались билеты в кино. Они посмотрели «Истребители», а потом зашли в «Мороженое» и съели пломбир. Любе понравилась песенка «Любимый город». Заговорили о летчиках. Алексей рассказал, что с детства мечтал быть авиаконструктором и даже на городских пионерских соревнованиях взял второе место по моделям с бензиновым моторчиком, а потом как-то остыл, увлекся автоматикой и теперь совсем не жалеет об этом.

— Вы знаете, — говорил он, опустив глаза и старательно делая ложечкой ямки в мороженом, — в хорошем автомате есть ведь что-то такое… личное, что ли… Что-то от автора, от его характера, как в ребенке… Я иногда думаю: может злой человек или прохвост какой-нибудь спроектировать порядочный автомат? Ведь это должна быть добрая машина, умная, абсолютно честная, правда?

— Конечно, — согласилась Люба.

— Я, когда впервые увидел действующий автомат, просто-таки оторваться не мог. Пустяковый станочек, наполнение и укупорка стеклянных банок, — а какая чистота, точность и, если хотите, изящество… Взвесит, нальет, укупорит, а потом возьмет вот так, — он охватил концами пальцев стакан с газированной водой и понес его над столом, — и поставит на транспортер. Как человеческая рука — осторожно, мягко…

Люба машинально взглянула на свою руку с коротко остриженными ногтями — чтобы удобнее было стучать по клавишам — и убрала ее со стола.

— И вот мне подумалось, — продолжал Алексей, — что если бы удалось спроектировать хотя бы такой станочек, я был бы счастлив. А теперь это пройденный этап, и я делаю гораздо более сложные вещи, а все кажется ужасно несовершенным, и я всегда думаю, что вот следующая машина будет самая умная… Такая уж штука автоматика — не хочешь, а тянет…

— Который час? — спросила Люба.

— Без пяти двенадцать. Причем я считаю, что для конструктора это самая перспективная отрасль. Вот увидите, что будет через десять — пятнадцать лет. То, что вы делаете сейчас, покажется вам детскими игрушками.

— Пойдемте, пожалуйста, — сказала Люба. — Поздно уже, пока доедем…

В троллейбусе для Алексея не нашлось места, он стоял всю дорогу, держась за поручень, и смотрел на нее сверху вниз, внимательно и ласково, а она избегала его взгляда, хмурилась и покусывала губы.

У дома он снова задержал ее руку в еврей и сказал:

— Вы чем-то огорчены сегодня…

— Нет, ничего, — сказала она и отняла руку. — Голова болит немного.

— Ах ты господи, чуть не забыл, — сказал он, доставая из кармана маску. — Вот, возьмите…

— Да не нужна она мне, — пожала плечами Люба.

— Ну, тогда я себе на память оставлю, можно?

— Как хотите.

Дома было тихо. Мать спала, похрапывая в соседней комнате. Брат еще не вернулся. На столе стоял ужин, накрытый холщовой салфеткой. Люба посидела, катая пальцем по скатерти черствую крошку, поднялась, посмотрела в зеркало.

— У, подлая… — тихо сказала она и крепко — до красноты и боли — стерла платочком черную крапинку над верхней губой.

А в субботу под вечер Лидия Иванна снова пробасила под дверью:

— Люба, вас к телефону.

И хотя Люба всю неделю твердила про себя «нет», они снова встретились. Май выдался на редкость теплый, вечером было много людей в белом, и поэтому все выглядело очень празднично.

Любе всегда нравились такие вечера, но сегодня все казалось ей ненужным. Алексей купил букетик нарциссов. Она молча взяла их и держала у лица, пачкая нос и губы желтой пыльцой. Они погуляли по набережной, и Алексей без умолку говорил, а она плохо слушала и напрягалась, чтобы понять, о чем он рассказывает.

«Ох, как глупо, — думала она. — Ужасно глупо… Надо же в конце концов сказать… Надо, надо, надо!.. Но как?..»

Они свернули с набережной в парк, прошли по чистым, усыпанным красным песком аллеям. На площадке играл духовой оркестр. Алексей замолчал. Она тоже шла молча, и это было совсем плохо. Молчание становилось с каждой минутой все более плотным — казалось, его уже можно пощупать. Но Люба не в силах была выжать из себя ни единого слова.