— Ну что, как тут у нас?
— Да ничего, — сказал ездовой, подмащивая сено. — Порядок. А вы как — погуляли? Дома-то небось лучше?
Она ничего не ответила.
3
За дымчато-прозрачной одинокой березовой рощицей открылась усадьба Шубаркульской МТС — прокопченное здание мастерской, контора, длинный забор. Михаил Григорьевич продул свой мундштук, снял рукавицу и вытащил из-под ломкого, как жесть, балахона докторские часы — большие, на длинной серебряной цепочке.
— Опаздываем, — сказал он, прищелкнув пальцем крышку.
Виталина Андреевна промолчала. Приехать следовало к пяти, а часы показывали двадцать минут шестого, опоздание не бог весть какое…
Вчера директор походя, между делом сказал: «Придется, товарищ Пухова, вам с Михаилом Григорьевичем в Шубаркульскую МТС заглянуть, семинарчик провести с приезжими».
«Заглянуть»… Она усмехнулась, поправила очки и согнула в коленях затекшие, одеревеневшие ноги. Лошаденка остановилась, передергивая слипшейся шерстью. Ездовой повернул темное рябое лицо и улыбнулся ярко-белыми зубами.
— Приехали, пожалуйста!
Михаил Григорьевич помог ей сойти, сказав: «Позвольте за вами поухаживать», — и принялся счищать рукавицей налипшие у нее на спине соломинки.
Виталина Андреевна стояла, краснея и злясь: на крыльце конторы толпились люди, и все это, должно быть, выглядело со стороны довольно смешно. До чего же допотопный старик! Она передернула плечами и решительно шагнула к двери, не ожидая конца процедуры.
Люди на крыльце расступились, и она прошла, хмурясь и не глядя по сторонам. Краем глаза зацепила висящее на двери объявление; в слове «лекцыя», написанном крупными фиолетовыми буквами, «ы» было тщательно переправлено красным карандашом на «и».
В полутемном коридоре их встретил невысокий кряжистый парень, стриженный под машинку, в сером свитере и городском спортивном пиджаке. Представился, по-волжски окая:
— Бычков, главный агроном. — Тряхнул руку. Провел в небольшую, свежевыбеленную комнатку, спросил: — Как доехали? — Извинился: — Хотели машину послать, да с дорогами видите что, не решились… Да вы присаживайтесь, отдыхайте, в ногах правды нет… — И озабоченно, по-хозяйски потер руки.
Видно было по всему, что он старается выглядеть старше своих лет. «И окает, наверно, для того же», — подумала Виталина. Она уселась на деревянную скамью, расстегнула ворот пальто. Похоже было, что скамья сколочена специально для длинноногих, — резиновые сапоги ее, мокрые и грязные, повисли в воздухе. Она поджала ноги, нахмурилась и зло посмотрела на прикрепленную кнопками к стене раскрашенную схему с надписью «Границы землепользовании».
— Как говорится, карта будущей битвы, — сказал Бычков, перехватив ее взгляд, и по-детски улыбнулся, но тотчас же согнал улыбку и, оттянув рукав свитера, глянул на часы.
— Если не возражаете, — деловито заокал он, — будем начинать. Схожу, посмотрю, как там народ…
Он вышел. Михаил Григорьевич дунул в свой мундштук и сказал:
— Я полагаю, Виталина Андревна, первое слово — вам.
Она пожала плечами.
— Мне все равно.
— Видите ли, — сказал Михаил Григорьевич и отогнал ладонью облако дыма, — ваше дело, Виталина Андревна, так сказать, главное. Зерно…
Он значительно помолчал и, затянувшись, выпустил из горбатого носа еще одно облако дыма.
— Я, признаться, вообще удивлен: как это надумали меня послать…
Он усмехнулся, тщательно выковырял ногтем мизинца окурок и поискал глазами пепельницу.
Виталина Андреевна тихо вздохнула: «Начинается… Сейчас скажет что-нибудь кудрявое насчет того, что сектор овощеводства на станции зажимают».
Михаил Григорьевич вставил в мундштук очередную половинку, чиркнул спичкой и отогнал в сторону дым.
— Видите ли, Виталина Андревна…
Но в это время вошел Бычков.
— Прошу! — озабоченно сказал он. — Раздеться, товарищи, можно здесь.
Михаил Григорьевич поднялся, сбросил балахон. Под балахоном оказалось демисезонное пальто с выцветшей спиной, а под пальто — короткий и узкий темно-синий пиджак, который, как всем на станции было известно, надевался только по праздникам. Он размотал скрученный веревочкой шарф, потрогал сбившийся набок галстук, достал из кармана беззубую расческу, провел ею по усам и взял туго набитую полевую сумку.
Виталина Андреевна также сбросила пальто на скамью. Как всегда перед встречей с новыми, незнакомыми людьми, у нее неприятно повлажнели ладони и сделалось хуже со зрением. Она достала платочек, громко высморкалась, взяла из кармана пальто тетрадь и пошла вслед за Михаилом Григорьевичем.
За дверью с бумажной табличкой «Парткабинет» было шумно, кто-то звонко смеялся, но когда они появились, все затихло. Виталина Андреевна прошла, хмурясь, между скамьями через длинную комнату и уселась, потупившись. Бычков наклонился к Михаилу Григорьевичу, пошептался с ним, затем постучал красно-синим карандашом по графину и объявил:
— Начинаем работу, товарищи. Слово имеет научный сотрудник Озерной селекционной станции товарищ Пухова Виталина Андреевна.
На скамьях зашевелились. Виталина Андреевна ощутила, как лицо ее заливает горячим от шеи до самого лба. Она зачем-то свернула в тугую трубку тетрадь, поднялась и прошла к фанерной, также обтянутой кумачом трибуне. Нижняя кромка наклонной доски пришлась ей под самым подбородком. Она прикусила губу и положила тетрадь на трибуну, высоко подняв руки.
На скамьях кто-то уже совсем откровенно прыснул. Надо бы вернуться к столу, но это будет еще смешнее… Бычков постучал по графину. «Должно быть, видны одни только очки. Или — макушка…» Она тщательно вытерла скомканным платочком ладони и сказала:
— Я буду говорить об агротехнике целинных земель..
Самое главное — забыть о том, что на тебя смотрят. Она скользнула взглядом поверх голов — вместо лиц промелькнули расплывшиеся желтые пятна — и остановилась на тонкой трещинке, тянувшейся по стене к потолку. Трещинка была похожа на молодое деревце или на колос ветвистой пшеницы.
— Приступать к весновспашке целины, — сказала она, пристально и строго глядя на трещинку, — следует как можно раньше, при первой возможности выезда в поле…
— Громче! — сказал кто-то в дальнем углу.
Она нахмурилась, повременила секунду.
— С целью сохранения влаги в почве и лучшей разделки дернины…
— Ничего не слышно! — отчетливо повторил тот же голос.
Бычков постучал по графину. Она остановилась и оглянулась. Стриженая голова Бычкова, и Михаил Григорьевич с торчащим из-под усов мундштуком, и красная в чернильных пятнах скатерть, и ненавистный звякающий графин — все теперь слилось для нее в одно мутное, радужное пятно.
— Пожалуйста, — сказал из этой мути голос Бычкова. — Продолжайте.
Снова звякнул графин, и стало оглушающе тихо. Надо же было послать именно ее… Она провела влажной ладонью по лбу и сказала:
— С целью сохранения влаги в почве необходимо: первое…
Больше она не останавливалась. Два или три раза все тот же голос требовал: «Громче!» — но она не обращала внимания, она шла по порядку: гумусовый слой, глубина вспашки, нормы высева… Это она знает, этого-то у нее не отнимешь. Вот и все.
Она закончила, взяла тетрадь, села на место. Бычков сказал «так», постучал по графину и спросил:
— Вопросы будут?
— Разрешите? — сказал тот же голос, она теперь узнала бы его среди многих других. — У меня вопросик. Вот тут товарищ говорила насчет предпосевного прикатывания, я, извините, не расслышал.
Она повторила, не поднимая головы, рисуя на обложке тетради кружочки и колосья.
— Теперь понятно, — прогудел из угла голос.
На скамьях раздался короткий смешок.
— Будут еще вопросы? — спросил Бычков. Она продолжала водить карандашом, напряженно слушая тишину. — В таком случае слово предоставляется старшему научному сотруднику товарищу Лебедеву Михаилу Григорьевичу.
Она с облегчением, вздохнула и положила карандаш на тетрадь. Слышно было, как Михаил Григорьевич, посапывая носом, роется в полевой сумке, шелестит бумагами. Наконец он прокашлялся и сказал:
